Не жалею, не зову, не плачу… - Сергей Есенин

1924

«Мы теперь уходим понемногу…»

Мы теперь уходим понемногуВ ту страну, где тишь и благодать.Может быть, и скоро мне в дорогуБренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!Ты, земля! И вы, равнин пески!Перед этим сонмом уходящихЯ не в силах скрыть моей тоски.

Слишком я любил на этом светеВсе, что душу облекает в плоть.Мир осинам, что, раскинув ветви,Загляделись в розовую водь.

Много дум я в тишине продумал,Много песен про себя сложил,И на этой на земле угрюмойСчастлив тем, что я дышал и жил.

Счастлив тем, что целовал я женщин,Мял цветы, валялся на травеИ зверье, как братьев наших меньших,Никогда не бил по голове.

Знаю я, что не цветут там чащи,Не звенит лебяжьей шеей рожь.Оттого пред сонмом уходящихЯ всегда испытываю дрожь.

Знаю я, что в той стране не будетЭтих нив, златящихся во мгле.Оттого и дороги мне люди,Что живут со мною на земле.

1924

Возвращение на родину

Я посетил родимые места,Ту сельщину,Где жил мальчишкой,Где каланчой с березовою вышкойВзметнулась колокольня без креста.

Как много изменилось там,В их бедном, неприглядном быте.Какое множество открытийЗа мною следовало по пятам.

Отцовский домНе мог я распознать:Приметный клен уж под окном не машет,И на крылечке не сидит уж мать,Кормя цыплят крупитчатою кашей.

Стара, должно быть, стала…Да, стара.Я с грустью озираюсь на окрестность:Какая незнакомая мне местность!Одна, как прежняя, белеется гора,Да у горыВысокий серый камень.

Здесь кладбище!Подгнившие кресты,Как будто в рукопашной мертвецыЗастыли с распростертыми руками.

По тропке, опершись на подожок,Идет старик, сметая пыль с бурьяна.«Прохожий!Укажи, дружок,Где тут живет Есенина Татьяна?»

«Татьяна… Гм…Да вон за той избой.А ты ей что?Сродни?Аль, может, сын пропащий?»

«Да, сын.Но что, старик, с тобой?Скажи мне,Отчего ты так глядишь скорбяще?»

«Добро, мой внук,Добро, что не узнал ты деда!..»«Ах, дедушка, ужели это ты?»И полилась печальная беседаСлезами теплыми на пыльные цветы.. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . .«Тебе, пожалуй, скоро будет тридцать…А мне уж девяносто…Скоро в гроб.Давно пора бы было воротиться».Он говорит, а сам все морщит лоб.«Да!.. Время!..Ты не коммунист?»«Нет!..»«А сестры стали комсомолки.Такая гадость! Просто удавись!Вчера иконы выбросили с полки,На церкви комиссар снял крест.Теперь и Богу негде помолиться.Уж я хожу украдкой нынче в лес,

Молюсь осинам…Может, пригодится…

Пойдем домой —Ты все увидишь сам».

И мы идем, топча межой кукольни.Я улыбаюсь пашням и лесам,А дед с тоской глядит на колокольню.. . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . .«Здорово, мать! Здорово!» —И я опять тяну к глазам платок.Тут разрыдаться может и корова,Глядя на этот бедный уголок.

На стенке календарный Ленин.Здесь жизнь сестер,Сестер, а не моя, —Но все ж готов упасть я на колени,Увидев вас, любимые края.

Пришли соседи…Женщина с ребенком.Уже никто меня не узнает.По-байроновски наша собачонкаМеня встречала с лаем у ворот.

Ах, милый край!Не тот ты стал,Не тот.Да уж и я, конечно, стал не прежний.Чем мать и дед грустней и безнадежней,Тем веселей сестры смеется рот.

Конечно, мне и Ленин не икона,Я знаю мир…Люблю мою семью…Но отчего-то все-таки с поклономСажусь на деревянную скамью.

«Ну, говори, сестра!»

И вот сестра разводит,Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,О Марксе,Энгельсе…Ни при какой погодеЯ этих книг, конечно, не читал.

И мне смешно,Как шустрая девчонкаМеня во всем за шиворот берет…. . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . .По-байроновски наша собачонкаМеня встречала с лаем у ворот.

1924

«Этой грусти теперь не рассыпать…»

Этой грусти теперь не рассыпатьЗвонким смехом далеких лет.Отцвела моя белая липа,Отзвенел соловьиный рассвет.

Для меня было все тогда новым,Много в сердце теснилось чувств,А теперь даже нежное словоГорьким плодом срывается с уст.

И знакомые взору просторыУж не так под луной хороши.Буераки… пеньки… косогорыОбпечалили русскую ширь.

Нездоровое, хилое, низкое,Водянистая, серая гладь.Это все мне родное и близкое,От чего так легко зарыдать.

Покосившаяся избенка,Плач овцы, и вдали на ветруМашет тощим хвостом лошаденка,Заглядевшись в неласковый пруд.

Это все, что зовем мы родиной,Это все, отчего на нейПьют и плачут в одно с непогодиной,Дожидаясь улыбчивых дней.

Потому никому не рассыпатьЭту грусть смехом ранних лет.Отцвела моя белая липа,Отзвенел соловьиный рассвет.

1924

Русь советская

А. Сахарову

Тот ураган прошел. Нас мало уцелело.На перекличке дружбы многих нет.Я вновь вернулся в край осиротелый,В котором не был восемь лет.

Кого позвать мне? С кем мне поделитьсяТой грустной радостью, что я остался жив?Здесь даже мельница – бревенчатая птицаС крылом единственным – стоит, глазасмежив.

Я никому здесь не знаком.А те, что помнили, давно забыли.И там, где был когда-то отчий дом,Теперь лежит зола да слой дорожной пыли.

А жизнь кипит.Вокруг меня снуютИ старые и молодые лица.Но некому мне шляпой поклониться,Ни в чьих глазах не нахожу приют.

И в голове моей проходят роем думы:Что родина?Ужели это сны?Ведь я почти для всех здесь пилигримугрюмыйБог весть с какой далекой стороны.

И это я!Я, гражданин села,Которое лишь тем и будет знаменито,Что здесь когда-то баба родилаРоссийского скандального пиита.

Но голос мысли сердцу говорит:«Опомнись! Чем же ты обижен?Ведь это только новый свет горитДругого поколения у хижин.

Уже ты стал немного отцветать,Другие юноши поют другие песни.Они, пожалуй, будут интересней —Уж не село, а вся земля им мать».

Ах, родина! Какой я стал смешной.На щеки впалые летит сухой румянец.Язык сограждан стал мне как чужой,В своей стране я словно иностранец.

Вот вижу я:Воскресные сельчанеУ волости, как в церковь, собрались.Корявыми, немытыми речамиОни свою обсуживают «жись».

Уж вечер. Жидкой позолотойЗакат обрызгал серые поля.И ноги босые, как телки под ворота,Уткнули по канавам тополя.

Хромой красноармеец с ликом сонным,В воспоминаниях морщиня лоб,Рассказывает важно о Буденном,О том, как красные отбили Перекоп.

«Уж мы его – и этак и раз-этак, —Буржуя энтого… которого… в Крыму…»И клены морщатся ушами длинных веток,И бабы охают в немую полутьму.

С горы идет крестьянский комсомол,И под гармонику, наяривая рьяно,Поют агитки Бедного Демьяна,Веселым криком оглашая дол.

Вот так страна!Какого ж я рожнаОрал в стихах, что я с народом дружен?Моя поэзия здесь больше не нужна,Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Ну что ж!Прости, родной приют.Чем сослужил тебе, и тем уж я доволен.Пускай меня сегодня не поют —Я пел тогда, когда был край мой болен.

Приемлю все.Как есть все принимаю.Готов идти по выбитым следам.Отдам всю душу октябрю и маю,Но только лиры милой не отдам.

Я не отдам ее в чужие руки,Ни матери, ни другу, ни жене.Лишь только мне она свои вверяла звукиИ песни нежные лишь только пела мне.Цветите, юные! И здоровейте телом!У вас иная жизнь, у вас другой напев.А я пойду один к неведомым пределам,Душой бунтующей навеки присмирев.

Но и тогда,Когда во всей планетеПройдет вражда племен,Исчезнет ложь и грусть, —Я буду воспеватьВсем существом в поэтеШестую часть землиС названьем кратким «Русь».

1924

«Отговорила роща золотая…»

Отговорила роща золотаяБерезовым, веселым языком,И журавли, печально пролетая,Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник —Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.О всех ушедших грезит конопляникС широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,А журавлей относит ветер в даль,Я полон дум о юности веселой,Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,Не жаль души сиреневую цветь.В саду горит костер рябины красной,Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,От желтизны не пропадет трава.Как дерево роняет тихо листья,Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,Сгребет их все в один ненужный ком…Скажите так… что роща золотаяОтговорила милым языком.

1924