Восхождение на Фудзи (Репортажи из Японии) - Всеволод Овчинников

Но в ту пору Чан Кайши уже предал дело революции и топил ее в крови. Массовые аресты коммунистов прокатились вскоре и по Японии. Стала вырисовываться новая опасность. Японский милитаризм готовил нападение на Китай, чтобы завладеть сырьевыми ресурсами страны, вплотную придвинуть свои дивизии к родине социализма - Советскому Союзу и, используя военный угар, окончательно задушить демократию в Японии.

Каваи, работавший тогда в еженедельнике "Шанхай чжоубао", хорошо понимал это. Вместе с группой японских и китайских патриотов он создал интернациональное "общество противников японо-китайской войны". Смелость Каваи на демонстрации 7 ноября 1930 года обратила на себя внимание.

- Ты мог бы сделать очень много, неизмеримо больше для того самого дела, которому теперь себя посвятил. Но ради этого придется забыть обо всем остальном. Согласен? - спросил как-то у Каваи его сверстник Одзаки, шанхайский корреспондент газеты "Асахи".

В условленный день - это было вскоре после 18 сентября 1931 года, когда японские войска вторглись в Маньчжурию, - они встретились возле почтамта за рекой Сучжоу-хэ, где жило тогда много японцев. Шофер такси свернул на Нанкин-лу и остановился перед рестораном "Таохуалоу".

В комнате на втором этаже ждал иностранец. Его тонко очерченное волевое лицо выглядело моложавым, но глубокие складки уже пролегли вдоль лба и у щек. Глаза смотрели внимательно и успокаивающе.

- У вас, говорят, много друзей в антивоенном обществе? - спросил он без всяких предисловий. - Интересно, что думают люди там, в Маньчжурии, где война уже началась. Не смогли бы вы съездить туда от "Шанхай чжоубао"?

Каваи почувствовал: новая, огромная ответственность ложится на его плечи. Мысли вихрем закружились в голове. Встреча произошла неожиданно. Но можно ли назвать ее случайной? Разве не идейная убежденность привела его на новый путь? Мог ли он думать тогда, что тут, в Шанхае, перед ним сидит внук соратника Карла Маркса, автора "Капитала", которым он зачитывался со студенческих лет!

А новый знакомый, оставшийся незнакомцем, уже прощаясь, говорил в напутствие:

- Главное - не торопитесь. Спокойно. Шаг за шагом. Ну - полагаюсь на вас!

И крепко сжал его ладонь своей сильной рукой. Всегда в тревожные минуты вспоминал потом Каваи это пожатие.

"Тот человек", как они с Одзаки называли его между собой, умел доверять людям и потому рождал в них безграничное доверие к себе. Отсюда и его способность создавать вокруг атмосферу спокойствия, уверенности, заражать этими чувствами окружающих.

Они виделись еще несколько раз до весны, пока от друга, работавшего в жандармерии, Каваи не узнал, что имя его занесено в "черный список" и за ним начата слежка. Незадолго до этого газета отозвала Одзаки в Токио, и тот вынужден был уехать.

- Трудно будет без вас обоих, - сказал Зорге, - но оставаться здесь нельзя. Возвращайтесь в Японию и вы. Откройте какую-нибудь лавчонку да займитесь год-другой торговлей. А там осмотритесь.

Они распрощались, но встреча эта оказалась не последней.

...Десять лет спустя им суждено было свидеться в токийской тюрьме Сугамо. Заключенных выводили на прогулку партиями по пять человек. Крутые поля крестьянских соломенных шляп "амэгаса" почти скрывали их лица. Но высокую, широкоплечую фигуру нельзя было не узнать.

Зимой 1943 года по камерам разнеслась весть: Гитлер объявил траур в связи с разгромом армии Паулюса под Сталинградом. В этот самый день Каваи снова увидел Зорге в тюремном коридоре. Тот отстал от своей пятерки и в радостном возбуждении говорил что-то тюремному надзирателю. Поравнявшись, Каваи снял амэгаса, и их взгляды встретились. Лицо Зорге сияло. Оно светилось той же верой и силой, что так запомнились в прежних встречах.

- Этот взгляд остался в памяти, как его последнее крепкое рукопожатие... - заключил Каваи.

Имени Ханако Исии не было в списках тех, кто помогал легендарному советскому разведчику Рихарду Зорге. Но эта седеющая японская женщина тоже совершила подвиг! Шесть лет, прожитых рядом с Зорге, и еще двадцать три долгих одиноких года, целиком посвященных памяти любимого человека, отданных тому, чтобы люди вокруг узнали о нем, смогли принести цветы на его могилу...

Ханако впервые встретилась с Зорге 4 октября 1935 года. Ресторан "Золото Рейна", где она тогда прислуживала в зале, славился немецкой кухней. Тут всегда было полно иностранцев. Видные коммерсанты, журналисты были его завсегдатаями.

Хозяин, господин Кетель, почтительно беседовал за столиком с незнакомым, широкоплечим мужчиной и, заметив Ханако, послал ее за шампанским.

- Этому господину сегодня исполнилось сорок лет, - сказал он. - Будь внимательна к гостю, Агнесс! В такой день надо быть веселым...

Девушки в "Золоте Рейна", носившие для удобства посетителей европейские имена, славились образованностью, искусством развлекать гостей изысканной и остроумной беседой. Но Ханако чувствовала себя на этот раз как-то скованно. Лицо Зорге показалось ей суровым и замкнутым. А взгляд даже испугал.

Сидя напротив и осторожно придерживая рукав кимоно, она подливала вино. Гость молча курил и небрежно ворошил рукой свои чуть вьющиеся каштановые волосы.

- Люди веселятся в день рождения, а вам, наверное, скучно у нас, вымолвила наконец японка.

- Сколько тебе лет? - голос иностранца прозвучал неожиданно тепло.

- Двадцать три.

- Вот если тебе доведется встретить сорок так же далеко от родных мест, как мне, - поймешь, что это за событие.

Несколько дней спустя Зорге встретил Ханако в магазине граммофонных пластинок и дружески улыбнулся ей.

- Ты так старалась скрасить мое сорокалетие, что придется тебя наградить, - пошутил он. - Бери в подарок любую пластинку.

Ханако выбрала запись итальянского певца Джильи. Зорге - "Героическую симфонию" Бетховена.

Потом они часто слушали ее вместе. Зорге глубоко откидывался в кресле, забывая о сигарете, целиком захваченный вихрем бушующих страстей. А японке казалось, что бетховенская музыка написана специально для того, чтобы раскрыть перед ней душу этого человека, помочь понять и оценить ее красоту.

Уйдя из "Золота Рейна", Ханако стала брать уроки пения. Как-то она спросила Рихарда:

- Верно ли говорят, что из всех языков итальянский самый музыкальный и певучий?

Зорге посмотрел на нее долгим взглядом:

- Самые красивые песни, девочка, русские.

Ханако обрадовалась: среди ее любимых пластинок была "Дубинушка" Шаляпина. Она стала расспрашивать о русских народных напевах. Но Зорге резко оборвал разговор и ушел наверх, сказав, что ему надо работать.

Такое, впрочем, случалось редко. Зорге был прекрасным и неутомимым рассказчиком. Японка часто не знала, чему больше удивляться: тому ли, как много знает этот человек, или тому, как много вещей его интересует. Ханако была начитанной для девушки своего поколения. Она увлекалась французской и русской литературой. Но Зорге своими расспросами часто ставил ее в тупик. Он восхищался стихами из "Манъйосю", штудировал японский эпос - "Кодзики", "Гэндзи моногатари".

- Не читала? Прочти обязательно, - строго говорил он. - Чтобы любить родину, надо знать ее старину.

Зорге скупал сборники народных песен - поэзию земледельцев и рыбаков. Собирал цветные гравюры. Но не красавиц художника Утамаро, которыми обычно только и интересуются иностранцы, а бытовые сцены, которыми славен Хиросигэ.

Глазам Ханако был открыт Зорге - журналист и востоковед. Но эти профессии не были лишь "крышей" для отвода глаз, а важнейшими слагаемыми успеха Зорге-разведчика. Лучшим ключом к нужным секретам была его признанная эрудиция. Именно она толкала людей (и в германском посольстве, и в журналистских кругах) на откровенность с ним. Эта эрудиция позволяла определить достоверность слухов, важность сведений и порой по крупицам собрать полную картину. Эта эрудиция давала возможность не только узнавать, но и оценивать, предвидеть. Зорге, по его собственным словам, никогда не отводил себе роль почтового ящика для сбора и передач фактов и фактиков. Изображать этого человека то ломающим голову над разгадкой похищенных шифрограмм, то играющим в прятки с сыщиками, значит снижать его образ до шаблонов заурядного кинодетектива.

- Родись я в другую, менее бурную эпоху, наверняка стал бы исследователем, - говорил как-то Зорге.

Дома Ханако чаще всего видела Рихарда за машинкой. Свет настольной лампы очерчивал его неподвижную спину, а пальцы летали по клавишам, как у пианиста-виртуоза. Он любил работать один, но однажды сам подвел Ханако к столу, на котором лежала высокая стопка исписанных листов:

- Видишь? Трехсотая страница. Не молодец ли Зорге? Кончает книгу о Японии. Неплохая будет книга. А могла бы быть еще лучше. Трудно, ох, как трудно порой подбирать слова...

С весны 1941 года стало все больше неотложных дел, и Зорге вовсе не притрагивался к стопке, прижатой тяжелой пепельницей. Так и пролежала она до ареста.