Много разных кораблей - Святослав Сахарнов

Пирайя не шелохнулась…

 Не знаю, что она ела у моего приятеля на теплоходе, — может быть, у него была для неё какая-то особенная бразильская пища, — но у меня рыба заскучала.

В одном углу аквариума стёкла были с браком — жёлтые, мутные. Отойдёт, бывало, пиранья в этот угол, уставится в стекло и смотрит. Должно быть, стекло напоминало ей мутную воду родной Амазонки.

Всего три дня прожила у меня диковинная гостья.

Когда на четвёртый день я вошёл утром в комнату, рыба неподвижно лежала на песке. Жабры её не шевелились. Она лежала, обращённая головой в тот самый жёлтый угол аквариума, где простояла накануне целый вечер.

Два колеса в воздухе

Про дальневосточных шофёров я слыхал давно:

— Не ездят, а летают. Дорога тяжёлая — змеёй, а он — ж-жик, ж-жик, с поворота на поворот, с поворота на поворот. Не машину ведёт, а в цирке выступает. Орлы!

…И вот я на Дальнем Востоке.

В машине.

В кузове — груз. Здоровенный бетонный куб.

В кабине — шофёр. И я.

Шофёр — лицо жёлтое, вроде бы пожилое.

Орёл! — сразу видно.

А я не орёл. Мне бы только доехать до берега, где новый порт строят. Наш пароход давно уже там.

Би-бип! — и мы поехали.

Дорога и верно тяжёлая. Лесом. С кочки на кочку. Потом болотом. По брюхо в воде. Потом горами.

Вот тут-то и началось.

Шофёр — на что опытный, а побледнел.

Машину как мотанёт вправо, он — обеими руками за руль. Машину влево. Два колеса — в воздухе. Мотор как заревёт!

Молчит шофёр.

«Вот молодец!» — думаю. А у самого ноги трясутся. И спина мокрая.

Ехали горами — попали в ущелье. Узкое, дорога — из стороны в сторону.

Машина, как мячик, — от скалы к скале. Мотает её страшно. Шофёр вертит руль — вот-вот пойдёт дым.

Хотел я ему сказать: «Спасибо, молодец!» — вдруг трах головой в дверцу. В кузове бетонный куб — уух!

Застряли в яме.

Зацепил шофёр стальной трос за скалу, включил мотор, трос — на барабан, вытащил машину.

Всю краску с кузова ободрал, а вытащил.

«Молодец, спасибо!» — снова хотел я сказать шофёру, а дорога за окном как полетит назад! Жуть!

С горы без тормозов съехали.

В речку влетели — столб воды! — остановились. Заглох мотор. Завели его. Поехали вдоль реки.

К полудню на строительство добрались. Вижу — наш пароход у берега.

Вывалил шофёр куб. Высадил меня.

В третий раз хотел я его благодарить, а он сам из кабины вылез, подошёл и говорит тихим голосом:

— Спасибо… Спасибо, что не ругали. Чуть я вас из машины не вывернул. Ведь это, — говорит, — у меня первый рейс. Школу я, — говорит, на днях кончил.

И улыбнулся.

И тут я увидел, что он совсем молодой. Мальчишка. А лицо — в масле.

— Ну, чего там, — говорю, — бывает. Конечно, не сразу научишься. Поездишь, и всё будет в порядке. Я думаю так!

Пожал ему руку и пошёл к себе на судно.

Белёк

Эту историю мне рассказал Мирошниченко — капитан ледокольного парохода «Ладога». Мы стояли в заливе Советская Гавань, и капитан, когда я приходил к нему, всякий раз крутил в каюте киноролик о тюленях, который он снял во время плавания.

Белёк был нерпушонком — сыном жёлтой тюленихи-нерпы, белый-белый, пушистый, как заячья рукавичка. Только нос и глаза у него были чёрные.

Плавал он плохо, и поэтому мать держала его в лёжке, на снегу, возле большой ледяной глыбы — тороса.

Однажды мать отправилась в соседнюю полынью за рыбой. Белёк лежал и смотрел на мир круглыми, как бусины, глазами.

Вдруг рядом с ним появилась тень.

У матери Белька тени не было. Когда она ползла по снегу, то плотно прижималась к нему животом.

Это приближалась беда.

Бедой могли быть только медведи и люди. О них мать рассказывала столько, что Белёк отлично представлял их себе.

На всякий случай он ткнулся носом в снег и замер.

Всё тихо. Тогда он чуть-чуть повернул голову и покосил глазом.

Рядом с ним стоял мохнатый четырёхногий зверь с длинной шеей и опущенной до льда мордой. Медведь!

У Белька отчаянно заколотилось сердце и похолодели кончики ласт.

Медведь не торопился. Поскрипывая снегом, он прошёлся около Белька, задел его лапой и грузно улёгся в снег.

Нерпушонок лежал ни жив ни мёртв. И вдруг он понял: медведь ждёт его мать!

Прошёл час. Впрочем, Белёк не знал, что такое час. Он даже не знал, что такое год, зима и лето. Ему было всего только две недели от роду.

Послышался лёгкий шум.

Ожидая увидеть мать, Белёк открыл глаза. Он даже раскрыл рот, чтобы издать предостерегающий крик, но так и обомлел. Прямо на него шёл второй медведь, ещё больше первого. Он шёл, размахивая головой из стороны в сторону. Из раскрытой пасти клочьями валилась на снег слюна. Громадные жёлтые лапы — хрум! хрум! — по очереди взлетали и падали в снег.

Медведь подходил всё ближе и ближе… Вот он поднимает лапу и…

Бах-тара-рах! — прогремело над самым ухом у Белька.

Первый медведь, который лежал рядом с ним, как-то нелепо дёрнулся, подскочил и развалился на части. Из-под него выскочили два существа, каждое с двумя ногами и гладким безволосым лицом.

«Люди!» — испуганно догадался Белёк.

В руках у одного человека была длинная блестящая палка, второй держал у самого лица маленький чёрный ящик с выпуклым глазом. Этот глаз он наводил попеременно то на Белька, то на второго медведя.

Первый человек поднял блестящую палку вверх.

Из палки брызнул огонь и выскочил клуб серого дыма. Бах-тара-рах! второй раз загремело в воздухе.

И тогда медведь, грозный медведь с жадно раскрытой пастью, заревел от испуга, повернулся и, высоко подбрасывая задние ноги, кинулся наутёк.

Люди подошли к Бельку.

Первый человек закинул блестящую палку за спину, взял нерпушонка на руки и, широко шагая, понёс его к полынье. Там, то и дело поднимая надо льдом усатую голову, беспокойно кружилась мать. В зубах её дрожала белая головастая рыбина.

Не доходя нескольких шагов до полыньи, человек стал на одно колено и опустил Белька в снег.

Нерпушонок, часто работая ластами и смешно вертя головой, пополз к воде.

Прежде чем соскользнуть в полынью, Белёк оглянулся.

Круглый глаз больше не смотрел на него. Люди стояли, подняв каждый одну руку вверх, и выкрикивали что-то прощальное и не злое.

КАК ДОСТАЛИ ЯКОРЬ

В этих рассказах уже нет морских животных. Это рассказы о людях. В них есть война, приключения, пароходы и подъёмные краны. И всё-таки это рассказы не о войне, не о приключениях, не о пароходах и подъёмных кранах. Это рассказы о том, как работает человек.

Мартышкина бухта

Белые[2] отступали.

Они бежали.

Они оставляли город. Маленький городок на берегу Мартыновой бухты.

Их генерал — в папахе, шашка между колен — сидел в кабинете хозяина завода.

Хозяин нервно ходил перед ним из угла в угол.

— Вы подумайте, — говорил он, — сломаться в такой момент! Ведь был отличный буксир! А на заводе — ни рабочего. Разбежались! Не хотят...

— Замолчите! — прервал его генерал. — Мне нет дела до того, что хотят ваши рабочие. Буксир к утру должен быть готов. Ведь там пустяки — какой-то котёл. У вас есть мастер по котлам?

Хозяин замялся.

— Н-не знаю. Выписал я одного. Из Мариуполя. Знаменитый спец. Но тоже — приехал, а на завод не идёт... Чего они ждут?

— Красных. Красные завтра будут здесь. Берите моих солдат — греков, французов, русских, каких хотите, — тащите на завод рабочих и этого мастера... Боже, что за время!..

Поздно ночью в дверь домика, где, остановился приезжий мастер, кто-то грохнул прикладом — бах!

Выглянул мастер — у забора два солдата и офицер. Чёрный, горбоносый. Как жук. Сразу видно — иностранец.

— Собирайся, пойдёшь на завод, на Мартышкину бухту,— сказал, коверкая слова, офицер. — Срочная работа есть.

«Откуда они про меня узнали?» — подумал мастер. А вслух сказал:

— Нечего мне там делать„

— Чего или нечего, не тебе лучше знать. Марш шагом!

Привели мастера на завод.

А там уже полно рабочих. Кучками стоят... Никто не работает.

На причале у буксира — генерал в белых перчатках. Рядом — хозяин.

Подвели к ним мастера.

— А-а, явился! — говорит хозяин.— Как раз к хорошей работе поспел. Видишь — испортился котёл. К утру надо починить. Гляди — не осрамись!

Промолчал мастер.

— Чего молчишь? Будешь работать?

— Не буду.

Как вспылит генерал.