Одинокий волк - Джоди Линн Пиколт

Кому-то может показаться смешным уезжать на такое расстояние, когда впереди всего два дня выходных в институте, но оно того стоит. Порой в Бангкоке становится слишком душно, и мне нужно побыть в месте, не набитом битком людьми. Я списываю это желание на детство, проведенное в той части Новой Англии, где до ближайшего торгового центра два часа пути. Утро после ночевки в дешевом хостеле я провел, пытаясь добраться до Клонг-Муанга, самого высокого водопада на острове. И сейчас мне, потному, страдающему от жажды и готовому все бросить, преграждает путь огромный валун. Сжав зубы, я нахожу опору для ноги и карабкаюсь через камень. Ботинки скользят по камню, я сдираю колено и уже беспокоюсь о том, как буду спускаться с другой стороны, но не позволяю себе сдаться.

С кряхтением я забираюсь на вершину валуна и съезжаю с другой стороны. После мягкого удара при приземлении я поднимаю взгляд и вижу, как невероятно красивый поток воды, пенясь и переливаясь, наполняет ущелье. Я раздеваюсь до трусов и захожу в прозрачную воду озерца, ласково плещущую по груди. И ныряю под брызги. Потом, выбравшись наружу, я лежу на спине, ожидая, пока солнце высушит кожу.

С тех пор как я приехал в Таиланд, были сотни таких мгновений, когда я находил что-то настолько невероятное, чем хотелось бы поделиться. Проблема в том, что, сделав выбор в пользу одиночества, теряешь эту привилегию. А потому я поступаю так же, как и все последние шесть лет: достаю телефон и фотографирую водопад. Не стоит и говорить, что меня на этих фотографиях нет. И я понятия не имею, кому и когда смогу их показать, учитывая, что пакет молока у меня живет дольше, чем отношения. Но я все равно храню их в цифровом альбоме, начиная с первого дома духов, увиденного в Таиланде при храме Чао-Мае-Туптим, замысловатом, уставленном подношениями перед композицией из деревянных пенисов, и кончая жуткими сросшимися младенцами, плавающими в формальдегиде, в Музее криминалистики рядом с Ват-Аруном.

Я все еще держу телефон в руке, разглядывая фотографии, когда он принимается вибрировать. Я проверяю, кто звонит, ожидая, что друзья приглашают на пиво или босс из института просит заменить другого учителя, а может, про меня вспомнил стюард, с которым мы познакомились на прошлых выходных в баре «Синий лед». Меня всегда поражало, что мобильная связь в глухомани Таиланда лучше, чем в Уайт-Маунтинсе в штате Нью-Гэмпшир.

Звонок с роумингом из другой страны.

Я подношу телефон к уху:

– Алло?

– Эдвард, тебе нужно приехать, – говорит мать.

Чтобы добраться до Штатов, арендовать машину – когда я уезжал, то был еще слишком молод для аренды – и доехать до Бересфорда в штате Нью-Гэмпшир, потребовались полные сутки. Казалось бы, я должен засыпать на ходу, но слишком нервничаю. Во-первых, я шесть лет не водил машину и это занятие потребовало от меня полной концентрации. Во-вторых, в голове постоянно вертится рассказ матери и слова нейрохирурга, делавшего экстренную операцию отцу.

Его грузовик врезался в дерево.

Их с Карой нашли рядом с машиной.

У Кары раздроблено плечо.

Отец не реагировал на стимулы, зрачок в правом глазу оставался расширен. Он с трудом дышал самостоятельно. Парамедики определили его состояние как обширную черепно-мозговую травму.

Мать позвонила мне сразу же после посадки самолета. Операцию Каре сделали; ее напичкали обезболивающим, и она спала. Приходила полиция, чтобы опросить Кару, но мать не пустила их. Она оставалась в больнице всю ночь. Ее голос звучал как надорванная струна.

Не буду врать: я иногда думал о том, как все будет, если когда-нибудь вернусь. Я представлял вечеринку в нашем доме, мать испечет мой любимый пирог – морковный с имбирем. А Кара сделает скульптуру из палочек от мороженого со словами «Самый лучший брат» и водрузит на пирог. Но конечно же, мать больше там не живет, а Кара слишком взрослая для поделок из подручных материалов.

Вероятно, вы заметили, что в мечтах о моем победном возвращении отец отсутствует.

Спустя столько времени, проведенного в большом городе, Бересфорд кажется вымершим. Безусловно, вокруг есть люди, но от такого количества свободного места голова идет кругом. Трехэтажное здание считается здесь высоткой. С каждого угла видны горы.

Я оставляю машину на уличной парковке больницы и бегом бросаюсь внутрь; на мне джинсы и толстовка, что мало подходит для зимы в Новой Англии, но подходящих теплых вещей в моем гардеробе больше нет. Волонтер, сидящая за стойкой регистрации, похожа на зефирку – полная, мягкая, припудренная. Я спрашиваю палату Кары Уоррен по двум причинам. Во-первых, там я найду мать. И во-вторых, мне нужно собраться с мыслями перед встречей с отцом.

Кара на четвертом этаже, в палате 430. Я жду, пока закроются двери лифта, – опять же когда в последний раз я ехал в лифте один? – и делаю глубокий вдох. В коридоре я проскальзываю мимо медсестер с опущенной головой и открываю дверь, где снаружи вывешена табличка с именем Кары.

На больничной кровати спит женщина.

У нее длинные темные волосы, синяк на виске и пластырь-бабочка. Ее рука коконом примотана к телу. Нога высунулась из-под одеяла, и на ногтях виден ярко-красный лак.

Она уже не моя маленькая сестренка. Она уже не маленькая, и точка.

Я так занят рассматриванием Кары, что не сразу замечаю в углу мать. Она поднимается, в изумлении прикрыв рукой рот.

– Эдвард? – шепотом вырывается у нее.

Когда я уезжал, то уже был выше ее. Но теперь я еще и повзрослел. Я стал больше, сильнее. Как он.

Мать заключает меня в объятия. Оригами сердца. Так она называла эту позу, когда мы с Карой были маленькими, а она распахивала руки и ждала, пока мы вбежим в их круг. Слова застревают в голове занозой; я чувствую, как они задевают за живое, даже когда поступаю соответственно ожиданиям и обнимаю мать в ответ. Забавно, что, хотя я заметно массивнее матери, все равно именно она держит меня в объятиях, а не наоборот.

Я чувствую себя Гулливером среди лилипутов, переросшим собственные воспоминания. Мать вытирает глаза:

– Поверить не могу, что ты действительно здесь.

Мне не хватает духу сказать, что и ноги моей здесь не было бы, если бы сестра с отцом не оказались в больнице.

Я кивком указываю на Кару:

– Как она?

– Ей дали обезболивающее, так что – в оксиконтиновом тумане, – отвечает мать. – У нее была очень болезненная операция.

– Она сильно изменилась.

– Ты тоже.

Наверное, все мы изменились. На лице матери морщины, которых я раньше не замечал, а может, их и не было. Что до отца – сложно вообще