Дело Нины С. - Мария Нуровская

Однажды я застала дедулю спящим в кресле с открытой книгой и очками на носу. Я подошла к нему на цыпочках, чтобы снять c него очки, и тут только до меня дошло, что дедушка не дышит.

Похоронили его в семейном склепе в Брвинове, рядом с бабушкой, которую мы не знали: она скончалась задолго до нашего рождения. Похороны, по желанию деда, были светские, без священника. Пришли толпы людей, чтобы с ним попрощаться, по большей части его студенты. Но во время похорон произошел

ужасный инцидент. Какая-то набожная идиотка плюнула в сторону гроба и сказала:

«Таких вот надо хоронить под забором, а не на освященном месте!»

И тогда моя сестра Лилька набросилась на нее с кулаками.

После смерти дедушки, который не оставил завещания, дочери должны были произвести раздел имущества. Ну и начались проблемы, потому что предстояло разделить более чем двухсотметровую квартиру в довоенном каменном доме в центре Варшавы и виллу в Брвинове. Тетя предложила сохранить status quo : она останется в квартире, где у нее был свой кабинет, а мы получим виллу. Мама в общем-то была не против, но Лилька, которая училась в институте в Варшаве и была вымотана дорогой, доказывала, что стоимость квартиры намного выше стоимости полуразрушенного дома в провинции и что тетя должна компенсировать нам разницу, купив однокомнатную квартиру, но та не соглашалась на это. Дело дошло уже почти до суда, но Лилька в конце концов уступила. Тетя между тем решила – по своей доброй воле и без всякого принуждения – отремонтировать крышу брвиновского дома, что вылетало в весьма круглую сумму.

Возможно, семейному согласию немного способствовали национальные соглашения. Как раз закончились заседания «круглого стола», где было решено, что премьер будет наш (то есть народа), а прези-

дент – их (то есть коммунистов) [14] . Им должен был стать генерал Ярузельский, что крайне возмутило маму, но Лилька, обычно очень радикальная в своих суждениях, удивила нас всех замечанием:

«А что, ты бы хотела, чтобы пролилась кровь?»

– После того как она рассталась с Ежи Бараном? Вплоть до ареста мама жила в квартире в Старом городе, на улице Фрета… Вернее, не сразу, потому что прежде там находилась юридическая консультация, и Ежи Баран, съезжая, оставил полную разруху. Квартира нуждалась в капитальном ремонте… И пока он шел, мама была у меня, в Подкове… Возвращаясь с работы, я заставала ее в том же самом положении, она лежала скорчившись на кровати. Я садилась напротив нее в кресло, и мы обе молчали. По вечерам я разговаривала по телефону с сестрой. Звала ее приехать: «Ты должна мне помочь, я уже не справляюсь. Выбирай – или карьера, или мать!»

(магнитофонная запись)

Лиля закончила университет в Англии, потому что выиграла гранд на обучение в Оксфорде. Несмотря на свое пренебрежение к «гортанным» языкам, ка-

ким, по ее мнению, был английский, сестра отлично им овладела. Мама считала, что у моей сестры ярко выраженная спобность к языкам. Лилька изучала философию, а также маркетинг и управление – на мой взгляд, довольно странное сочетание интересов. Ну, что может быть общего у того же Платона с плохой или хорошей конъюнктурой на рынке труда и заработной платы? Моя сестра осталась в Лондоне на стажировку, была ассистенткой главного специалиста по связям с общественностью у самого мэра английской столицы. Потом она получила должность пресс-секретаря в Bank of England , что говорило о стремительной карьере в таком молодом возрасте. У нее были собственный офис и десятка полтора человек персонала…

– Сын сестры? В это время он жил с нами в Брвинове, со мной и с мамой.

(магнитофонная запись)

Что же касается мамы, то ее книги неожиданно штурмом взяли Германию. Началось с романа «Письма с рампы», который, по ее мнению, должен был стать долгом, возвращенным подруге. Она тоже была писательницей, намного старше мамы. Когда они познакомились, мама еще не знала, кем она хочет быть, но уже очень увлекалась литературой и ходила на встречи с писателями. В тот день был авторский вечер известной поэтессы. Мама и ее будущая подруга сидели рядом и начали шепотом обмениваться заме-

чаниями о поэзии. Она чем-то им пришлась не по вкусу, и они отправились есть мороженое. Эта дружба для моей мамы имела большое значение, ведь она, по сути, выросла без матери, а для той дамы была «дуновением молодости»: она не любила общаться с людьми своего возраста. К сожалению, подошел тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год [15] , и писательница эмигрировала в Германию, поскольку она, как и многие другие, была по происхождению еврейкой. Они переписывались. И только после смены строя та дама приехала в Польшу специально для того, чтобы встретиться с мамой. Она была уже очень больна. Они отправились на прогулку в Лазенки; мамина подруга шла, грузно опираясь на палку. Ей было трудно ходить.

«Видишь, дорогая Нина, я стала старой и немощной, хотя думала, что это никогда не случится», – грустно улыбнулась она.

«Аля, ты никогда не будешь старой, – ответила мама, – потому что у тебя молодое сердце».

Подруга помотала головой:

«Оно тоже уже состарилось…»

И подруга призналась маме, почему решилась на эту рискованную в ее возрасте и с ее болезнью поездку. Еще совсем юной девушкой она попала в Варшавское гетто. Ей удалось оттуда выбраться, но она унесла с собой тайну, о которой не знали даже самые близкие родственники, муж и сыновья.

«Я думала когда-нибудь написать об этом, но не хватило сил. Ты напишешь об этом вместо меня!»

Мама была поражена, но понимала, что никогда не сможет отказать подруге-поэтессе в такой просьбе. Тем более что она умерла спустя несколько недель. Через год после того разговора вышел мамин роман о судьбе девушки, которая становится проституткой в гетто, чтобы спасти от голодной смерти себя и семью.

Именно этому роману предстояло изменить нашу жизнь. В Польше он прошел в общем-то незамеченным – времена политических перемен не были благоприятны для литературы, – зато в Германии эта книга стала бестселлером. Первой ласточкой стало известие, что «Письма с рампы» будут печататься в отрывках во Frankfurter Allgemeine Zeitung , очень влиятельной немецкой газете.

Мама чуть ли не с каждым днем становилась все богаче, что было заметно невооруженным глазом: наша разваливающаяся брвиновская вилла преобразилась. Был проведен капитальный ремонт, практически в доме из старого остались только стены, и тетя Зоха с ехидцей заметила, что мы превратили нашу старушку в невесту. А для нас этот дом был

как родная гавань, мы знали: что бы ни произошло, мы всегда сможем туда вернуться. Впрочем, именно с этой целью дедушка Александр эту виллу и построил.

Я не такая гениальная, как моя сестра, и, наверное, нет у меня «таланта к жизни», по выражению моей тетки. Так однажды она сказала: либо есть талант к жизни, либо его нет. Так вот, у меня его нет. Я довольствовалась малым. Окончила факультет психологии в Высшей школе специальной педагогики и до сих пор занимаюсь детьми-аутистами [16] в Брвинове, в Центре социально-психологической помощи. Я люблю свою работу. А кроме того, именно здесь я влюбилась. И, о чудо, взаимно. Моим избранником стал коллега с работы, врач-педиатр, на десять лет старше меня. Его звали Мирек, и он был необыкновенный, хотя я заметила это довольно поздно, только спустя несколько лет. И может, даже не я его присмотрела, а Лилька, которая примчалась как вихрь – ненадолго, буквально на один день, – и навестила меня в моем Центре. Она как раз и наткнулась на него, а он проводил ее ко мне. Когда он оставил нас одних, Лиля мне сказала:

«Жаль, что мне надо возвращаться обратно, я бы его в момент окрутила».

«Кого?»

«Как это кого? – рассердилась моя сестра. – Этого потрясного парня, который только что вышел».

«Мирека?»

«Может, и Мирека, если его так зовут. Он убийственно красив. Ты не видишь этого?»

«Нет».

«Тогда, пожалуй, я куплю тебе очки. Роберт Редфорд рядом с ним меркнет».

«Оставь свои шуточки», – не сдавалась я.

«Я серьезна, как никогда… эх ты, дуреха. Если он свободен, в чем я весьма сомневаюсь, немедленно возьмись за него, а если кто-то есть, я подключусь к операции и отобью его для тебя».

Больше мы об этом не говорили, потому что всякий раз, когда приезжала Лилька, вставала проблема отвергнутого ею ребенка. Пётрусь по сути ее не знал, но между ними существовала сильная биологическая связь. Они оба ее чувствовали, не очень понимая, что с этим делать. Лилькин сынишка знал, что она его мама, меня он звал Габи, к нашей маме он тоже обращался по имени, поскольку она не хотела быть бабушкой, несмотря на то что я ее очень уговаривала:

«Этот ребенок не знает, кто его отец, и у него две приемные матери, ты и я. Было бы хорошо, если бы у него была хоть одна настоящая бабушка».

«Ему придется подождать, пока я состарюсь», – ответила мама.

У меня до тех пор не было никакого любовного опыта. Меня попросту это не интересовало, а может,

так и не прошел стресс, вызванный Лилькиным «под-залетом».