Абориген - Юрий Коротков

— Это вы из Москвы?

— Да. А в чем дело? — строго спросил высокий.

— А командиром кто?

— Я командир. — У командира было узкое надменное лицо, и говорил он резко, отрывисто, будто злился на Борьку.

— А Сережа не поехал в этом году?

— Какой Сережа?

— Круглов. Он же командиром в том году. А Гена Беликов? Саша-большой? Ксеня-повариха? — удивленно оглядывался Борька. — Чо, никого из товогодних?

— Ты о чем говоришь?

— Ваши ж приезжали в том году, — стал сердиться на непонятливого командира Борька. — Просеку рубили.

— С нашего факультета?

— Из Москвы.

— Так может, они вообще не из университета? — спросил парень в усах и бородке сердечком. — Ну, какие у них буквы на штормовках были?

— Мне же говорили в штабе, кто просеку рубил, — вспомнил командир. — То ли МИСИ, то ли МИСиС. Как отряд назывался?

— «Интеграл».

— Ну точно, технари, — сказал бородатый.

— Так вы их не знаете? — поразился Борька. — Они ж тоже из Москвы… Ни Сережу, ни Сашу?

— В Москве семьдесят пять институтов, — теряя терпение, сказал командир. — И в каждом стройотряды. Мы из университета, с журфака. К нам какие-нибудь вопросы есть?

— А говорили — жди, Борька, в том году… — потерянно сказал Борька. — Я все лето ждал, ждал…

Вокруг собрался уже весь стройотряд, смотрели с улыбкой, не понимая Борькиного горя.

— Они что, задолжали тебе, что ли? — подошел ближе парень в тельнике под распахнутой штормовкой.

— Да нет… Я рыбу им ловил…

— Зачем?

— О, чудной! Зачем рыбу ловят? На уху, и для жарехи, и печь, и с собой… Так давайте я вам, что ли, ловить буду? — с надеждой спросил Борька. — Не приедут они уже. У меня и сеть, и все. Здесь места-то рыбные!

— Давай сначала, — сказал командир. — Ты кто такой?

— Борька я. Хромов. Из Сургута.

— А как они тебе платили?

— Никак, — обиделся Борька. — Со своих денег не берут.

— А жил где?

— В лодке. Где ж еще?

— А что? — сказал вдруг тот, что в панаме. — Здравая мысль. Живем у реки, а едим кашу. Крупа скоро из ушей полезет.

— И лодка будет, — поддержал бородатый. — За сигаретами сходить, мало ли что…

— Не знаю, — пожал плечами командир. — Ну, давайте попробуем. Если получится — скинемся, когда расчет будет. Свои — не свои — дело не в этом… Значит, обедаем как обычно, а ужин у нас в двадцать один. Успеешь?

— А то! — обрадовался Борька.

— А тройную уху можешь? — спросил бородатый.

— А то! Так я пошел сеть ставить?

Когда Борька вернулся, солнце уже скрылось за соснами, плотно обступившими протоку. Здесь, над водой, уже сгущались сумерки, а небо еще было светлое, глубокое.

На Борьку, видно, особо не надеялись: в котле на печке закипала вода, рядом лежали пакеты с концентратом. Борька высыпал рыбу на заплесок. Обе поварихи тотчас побросали свои кухонные дела, подошли с просеки стройотрядовцы, обступили Борьку, гордо стоящего над своим уловом.

— Да вы чо, рыбы не видели? — по-доброму усмехнулся Борька.

— Мы все больше такую… Ну, круглую. — Парень в панаме показал пальцами.

— Это какая же? — озадаченно спросил Борька.

— Ну, такая, круглая, маленькая. Железная… Консервы называется, — засмеялся тот.

— Стоп, — сказал вдруг командир. — Сразу даже не сообразил. Это же браконьерство! Ловля сетью запрещена.

— Здесь нефтью — тоннами травят, — сказал парень в тельняшке. — А одной сетью — браконьерство?

— Дело не в этом…

— Дело в том, что «за все отвечает командир», — отмахнулся раздраженно тот. — Слышали уже!

— Да нет, — перекричал их Борька. — Ставной можно. Это плавной нельзя.

— Какой?

— Ну, плавной: когда тройная мережа с балберами — на муксуна, на сырка. Чо я, враг себе — колчак кругом шаманит.

— Кто? — растерялся командир.

— Рыбнадзор. Лодки проверяет. А тут плавная все одно без пользы — карчи да соры.

— Погоди, не спеши, — засмеялся бородатый. — Что тут?

— Да чо ж вы русских слов не понимаете? Карчи, говорю — коряги на дне. Дно не чистое, сорное.

— Ну, Борька, тебя без толмача не понять! — сказал бородатый.

— Одно слово — абориген! — Парень в тельнике хлопнул Борьку по плечу.

Тот отступил, настороженно оглядывая смеющихся ребят.

— Ты чо? — спросил он. — Думаешь, здоровый, так… Я тоже матом запущу — не обрадуешься.

— Абориген — значит, местный житель, — пояснил бородатый. — Коренной обитатель.

— Ладно, посмеялись — хватит, — сказал командир. — По местам! А ты, Борис, помоги поварам. Покажи, в какую сторону рыбу чистят. Знакомься — Ирина, Алена…

Стройотрядовцы, посмеиваясь, переговариваясь, направились к просеке. Парень в тельняшке обнял Борьку за плечи, отвел в сторону.

— Обиделся?

— Не. Думал — ругаешься.

— Не обижайся. Я человек незатейливый, если что не так, то не со зла. Ну, будем знакомы — Степан Смирнов, — парень протянул руку.

Борька крепко сдавил его жесткую пятерню. Парень ответил. С минуту они стояли напротив, молча меряясь силами. Борька даже губу прикусил, чтоб не присесть, наконец, выдернул руку, потряс, разлепляя пальцы, с уважением глянул на Степана.

— Старшина второй статьи, — сказал тот, будто не заметив Борькиного позора. — На Тихом служил. Так что мы с тобой вроде сродни — полосатые души.

— Строгий у вас старшой, — кивнул вслед командиру Борька.

— Не обращай внимания. Только воздух сотрясает… Ну действуй, — Степан размашисто зашагал к просеке.

Девчонки сидели на корточках над уснувшей рыбой, рассматривали, осторожно переворачивая.

— Что это? — спросила Ирина.

— Чебак.

— Это местное название? А по-настоящему как?

— Не знаю. Чебак и есть чебак.

— А это щука.

— Ага. Из озера зашла.

— Ты что, спросил? — засмеялась Ирина.

— Видишь, пятнистая. Значит, озерная. Речная, она полосатая. Вот она, тигра.

— А вот красивая какая, — указала Алена.

— Налим. Дрянная рыба.

— Почему?

— Глупая, ленивая. В иле копается, дрянь всякую жрет. В том году видел — топляка достали…

— Утопленника?

— Но. Стали подымать, а у него из рукава — налим. Здоровый! Мясо сосал.

Девчонки переглянулись, наморщив нос.

— А хорошая рыба — какая? — спросила Ирина.

— Стерлядь люблю. Быстрая она, злая. Сиг тоже. Хитрый, собака… Ерш пацан что надо, хоть маленький. Щуки его боятся.

— Да у тебя они все с характером, — удивилась Алена.

— А чо ж они — не люди? — удивился и Борька, с треском вспарывая рыбье брюхо. — Чо живое — у всего свой характер. У рыбы, у птицы, у реки вон…

Девчонки неумело, следя за Борькой и друг за другом, работали ножами. Борька ловко потрошил рыбу, редко, исподлобья взглядывал на них. Красивые… Особенно Алена. Ирина тоже — темненькая, с челкой до бровей и высоким веселым хвостом на макушке, быстрыми глазами, верткая — на белку-огневку похожа. Но таких Борька и в Сургуте видел. А Алена… Такие, должно, только в Москве живут. И еще в учебнике истории есть — в кружевных платьях.

Борька еще раз глянул осторожно… Волосы белые, тяжелые, а лицо нежное-нежное, тонкое. Вон жилки на виске светятся. А на щеке уже пунцовые пятна, — как же ей в комарином углу жить… Перед тем, как заговорить, поднимает вверх голову, прикрывает глаза, будто запеть хочет. А говорит так, будто только тебе это сказать можно… Кухарит с утра до ночи, а под штормовкой белая кофточка, и цепочка с камушком, и лак на ногтях. И движется мягко, не дергается, как Ирина: та с размаху бьет комаров на лбу, а Алена только отводит голову, и волосы взлетают на лицо.

— Чо, кусают комарики? — посочувствовал Борька. — Без комаров и Сибирь не мила.

— Тебя дома не хватятся? — спросила Алена.

— Хвататься некому. Матери — ей все одно, лучше даже, чтоб глаза Феликсу не мозолил…

— Феликс — это кто?

— Отчим.

— А отец где? — спросила Ирина. — Ушел?

— Утонул тем летом.

— Извини, — Алена выразительно глянула на подругу: думать надо!

— Пить он стал, — заторопился объяснить Борька, не понимая, почему замолчали девчонки. — Тогда уже Феликс был. Все знали, и отец узнал. А потом Ирка родилась — от Феликса, это ж слепому видно… Он тогда надолго уходить стал, отец-то, в Тобольск, в Салехард, к самому морю. И пить стал… Река, она пьяных не любит… Заснул на моторе, ну, волна под скулу ударила, выбила из лодки. Мотор набок завалился, лодка по кругу пошла. Очнуться не успел, днищем голову пробило… Осенью уже — река стала — позвонили: он в старице ниже Сургута в лед вмерз. Со льдом и вырубили… Народу собралось! Про него ж по всей реке — кто не видал, тот слышал… Мать на него упала, заголосила: зачем, мол, покинул. А все стоят, смотрят. Все ж знают, что Феликс к ней со всеми манатками переехал…