Тиски - Владимир Рыбаков

Кто-то заорал: «А ну, славяне!»

И все ринулись к казарме минометчиков. И, не глядя на лица, разнесли все вдребезги. И никто не подумал: как же так получается, что солдаты Советской армии громят своих же. Человек пятнадцать угодили в госпиталь с переломами и сотрясением мозга.

Только вернувшись в свою казарму, мы обрели способность рассуждать. Многие храбрились, стараясь побороть стыд. А после всей казармой пошли навестить минометчиков, передать гостинцы. Но в глаза не смотрели.

Начальство это дело, конечно, замяло. А мы — мы долго ходили как в воду опущенные.

Анаша

На Дальнем Востоке зима бьет человека не так холодом, как ветром. Он пробивает шинель, ватник, караульную шубу, изматывает. Стоишь и боишься как бы и душу вдруг не унесло. А на зимних учениях и караульной шубы нет, нет часто и валенок. Одно спасение — достать сапоги размера на два больше ноги и хорошо завернуть ноги в газету — в «Правду» там или «Красную звезду». Не сделаешь этого — настрадаешься. Ночью, мучаясь, будешь проклинать каптерщика, продавшего в деревне твои валенки, и старшину, пропившего вместе с ним вырученные деньги.

Старший лейтенант Потапенко из второй батареи в ответ на жалобу, любил поговаривать: «Ничего, ты не свинья — ко всему привыкнешь». Иногда снисходительно добавлял: «Не знаешь разве поговорку: хочешь жить, умей вертеться». И уходил паренек из его теплой самоходной будки обратно на мороз с незамерзающим отчаянием и злобой в душе.

Я однажды наблюдал за таким мальчиком, для которого эти зимние учения были первыми. Ему, наверное, и девятнадцати не было. Мне стукнуло уже 22 года, учениям я счет потерял и за все время только раз обморозил себе ногу. Паренек стоял возле орудия и глядел на гуляющего взад и вперед по позиции ефрейтора Хубилая. Парень смотрел на него в остолбенении. И не мудрено. Ефрейтор был без перчаток и варежек, а телогрейка и гимнастерка даже не были как следует застегнуты. Хубилай подошел ко мне и спросил: «Володя, чего эта зелень на меня так выпятилась?» Спросил и ткнул пальцем в сторону замерзающего паренька. Я ответил: «Разве сам не знаешь? Ты для него чудо природы». Хубилай растянул губы в грустную и вместе с тем довольную улыбку. Потом сказал: «Пойдем к нему. Ведь пропадет ребятенок».

Я встал со снарядного ящика, на котором сидел. Я уже два года дружил с Хубилаем… Он был… впрочем, кого интересует национальность друзей. Хороший парень, настоящий друг — и все. Два года тому назад Хубилай также мерз на учениях, но кто-то сжалился над ним, дав ему покурить папироску с анашой. Анаша — самый распространенный на Дальнем Востоке наркотик, нечто вроде гашиша, только гораздо слабее. Но для солдата важнее всего то, что анашу он может сам делать — из конопли. И некоторые вместо того, чтобы пойти, например, в кино, есть сладости или попытаться найти себе добрую девушку, во время самоволки уходили в поле, искали коноплю. Находили ее, расцветшую. И хлопая руками по цветку, собирали пыльцу, еле видимую, почти неосязаемую руками. За шесть-семь часов работы можно, как говорили анашисты, «создать себе комочек». Если отцвела конопля, а запас не сделан, то работа предстоит более долгая, тогда необходимо растирать семена. Затем, аккуратно выпотрошив папиросу, смешать табак с крошечным кусочком анаши. Надышишься — и нет горестей, нет мороза, нет сомнений, нет желаний. Есть покой.

Я сам прошел через это, но спустя несколько месяцев после первой папироски выкинул прочь свой кусочек анаши. Мне из дому прислали денег, и я купил несколько бутылок перцовки. Согревался ею, тянул через соломинку. У Хубилая и у десятков других ребят в части не было родственников, которые посылали бы им деньги. У них не было перцовки и они втянулись. Паренек, обомлев, смотрел на Хубилая, но он не видел, как я, что у Хубилая лицо желтое и неестественно расширены зрачки, не знал, что за два года он потерял двадцать килограмм веса, не знал, что трудно будет, почти невозможно будет Хубилаю без анаши.

Я не стал мешать Хубилаю. Он расставался ради чужого парня с кусочком анаши, с кусочком своей жизни. Это мало кто мог сделать. Он губил парня? Да, возможно. Но когда парень задышал часто-часто анашистым дымом и забыл о холоде, смерти и своем несчастии, когда стал спокойно смеяться, когда в нем исчезло много животного и появилось много человеческого, я поверил в торжество несправедливости.

Защитник Родины

Родина — это твой народ, это земля, на которой ты родился, это язык, на котором говоришь, это все, к чему ты привык и без чего тебе будет скучно и нудно жить. Родина — это иногда неожиданный запах, для кого полыни, для кого грязного вонючего подъезда, в котором разбиты все лампочки до одной. Но мне думается, что для многих понятие Родины — просто чувство, такое чувство, все определения которого словами кажутся бледными.

И вот ты получаешь повестку, приходишь во двор военкомата, откуда тебя направляют на сборный пункт. Сидишь там с ребятами, ждешь и подпеваешь веселому пареньку с гитарой: «Я жду, куда меня пошлют, куда пошлют меня работать за бесплатно». Или что-то в этом роде. Наконец, приходят хмурые вояки, берут тебя, сажают в самолет или поезд и отправляют куда-то в тартарары. Прибываешь ты в часть, там тебя одевают, вернее напяливают на тебя обмундирование: если ты маленького роста — дадут большой размер, если велик ростом — наоборот. Остригут тебе башку — вот почти и готов защитник того, что даже русский язык не способен по-настоящему охватить. Поставят тебя в строй. Справа и слева такие же парни, как ты, и ты ждешь, что должно прийти чувство локтя, ощущение общности, стремление к дружбе. Ты и все вокруг тебя — защитники Родины. Ты сам не произносишь эти слова, зачастую звучание их может показаться тебе истасканным, полинявшим, но снова и снова оживает где-то в тебе что-то родное, что трудно определить словами, пощупать руками. Только почувствовать.

Но вот выходит из казармы обычно вялой походкой сержант или старшина, в общем парень как парень, останавливается перед строем и произносит будто шипит: «Я вас научу родину любить».

Сколько раз за три года службы я слышал эти слова? Я не считал. Никто не считал. Иные не обращали или старались не обращать внимания, другие постарались забыть, а многие превратили слова «я вас научу родину любить» в шутку. Но горечь все равно осталась — глубокая. До сих пор, когда я медленно, по слогам, как ребенок, повторяю: «Я вас научу родину любить», — меня мучает мысль, как могут эти слова жить рядом? Как можно вообще научить или заставить любить Родину?

Стоишь иногда на посту и думаешь, часто не можешь не думать: «Для чего я здесь стою с автоматом? Чтобы свой Родину защищать или чтобы защищать Родину тех, кто хочет заставить меня ее любить?» И опять нет ответа. Иногда вдруг покажется, что есть ответ, что он на кончике языка вертится. Закроешь глаза, подождешь еще, напряжешь свой мозг, но тщетно… под сомкнутыми веками только пробегает, зачеркивая все, бледная спираль. Откроешь глаза и устало думаешь: «Скоро смена, стоять еще двадцать или тридцать минут».

Ушел из тебя гражданин. Остался солдат.

В учебсвязи нас было 160 человек. Сейчас припомнился мне один из нас, один чудак по фамилии Быблев. Он был, кажется, родом из какого-то закарпатского села. Его заветной мечтой было поступить на исторический факультет. Быблев буквально глотал книги и учебники по марксизму-ленинизму, говорил о социализме, коммунизме, мировой революции. Он не только много читал, он действительно верил, как верят в Бога, что мы идем к светлому будущему и что через лет двадцать советский человек совсем переменится и как только это произойдет — настанет коммунизм. Сказать честно, ни раньше, ни позже я таких ребят не встречал. В учебке его все считали немного чокнутым, но вполне безобидным малым. Вид Быблева лишь вызывал жалость, так он был худ и слабосилен. В первый же день знакомства он заявил, что мог бы поступить в университет, но решил, что сперва должен послужить Родине в рядах вооруженных сил. В ответ несколько человек добродушно повертело пальцами у виска. Снять, как положено по правилам, обмундирование за 60 секунд он не мог, старался, но пальцы скользили по сапогам, по пуговицам. Сержант подозвал Быблева и сказал: «Слушай-ка, защитничек родины, — Быблев гордо выпрямился, — туалеты у нас больно уж грязные, пойди-ка повкалывай. И чтоб там чисто было, как в ленинской комнате». Быблев пытался растолковать сержанту истину о великом долге и кодексе строителя коммунизма. Сержант не понял.

Несколько человек отвели Быблева в уборную, там избили, чтоб не умничал, и оставили на ночь работать.

Через два дня рота бежала по пересеченной местности три километра в противогазах. Естественно, каждого нижняя часть противогаза была оттянута от подбородка к переносице: парни бежали, дышали. Один Быблев побежал честь-честью, как положено, и на первом же километре свалился без сознания. Рота из-за Быблева не получила хорошей оценки, и ему опять досталось.