Улица - Мордехай Рихлер

Тот же Забитский рассказывал, каким путем прислужники пробиваются в епископские любимчики, как монашки прячут под своими хламидами беременность и что для поповских пащенков в Сен-Жероме построили специальный приют.

Шапиро в ответ на его рассказы говорил: «А чего вы хотите?» Мой отец поддакивал, а Сегал, разгорячась, говорил, что в слове «епископ» надо бы изменить одну букву.

И все же, вспоминая улицу Св. Урбана, я вспоминаю не наших отцов, а моих товарищей. Мальчишек. Чаще всего мы, разместившись на ступеньках наружных лестниц, часами чесали языки.

— Тук-тук.

— Кто там?

— Дара.

— Какая еще Дара?

— Даром для тебя. Для других — за пять долларов.

Нашим героем был Зигги «Болид» Фрид. Когда ему минуло восемнадцать, на него обратил внимание агент «Доджерс»[52] и отправил в Техас доходить до кондиции в команде класса «D». Зигги продержался там всего один сезон.

— Ты думаешь, они дадут еврею забить гол? — спрашивал он. — Ну да, на девятой подаче, когда исход игры уже предрешен, вот тогда тренер кричит: «Бей, Зигги, твой черед!»

Мы жили исключительно в пределах своего мирка. За его границы, туда, где ели вонючую свинину, поколачивали с утра пораньше жен, плевать хотели на то, станут ли дети врачами, мы практически не выходили, а если и выходили, то с большой опаской. Наш мир, его поощрения, его наказания, был целиком и полностью еврейским. В этом мире, если ты забывал помолиться, Бог тебе задавал по первое число. Мясо следовало съедать все до последнего кусочка, потому что дети в Европе голодают. Если ты на бар-мицве произнесешь свою речь без запинки, богатый дядя — неровен час — возьмет да и подарит тебе набор паркеровских ручек.

Что мы знали о жизни за пределами нашего мира: если проделать дырку в изделии, спасешь жизнь. Если есть много моркови, будешь видеть в темноте всё равно как ночные истребители. Янки горазды на пьянки. Никогда еще большинство не было в таком долгу перед меньшинством. Два растопыренных пальца означают V — виктория, то есть победа. На Рейне стоит на страже Пол Лукас[53]. Покупать задешево, продавать втридорога — прямая дорога к успеху. В жизни Супермен оборачивается недотепой Кларком Кентом[54]. Рузвельты не каждый год родятся. Поскреби самого хорошего гоя — обнаружишь самого страшного антисемита.

После школы мы рассаживались на ступеньках наружных лестниц и вели разговоры обо всем на свете от А до Я.

— И почему это Тарзан никогда не какает?

— Ну а Чудо-женщина[55]?

— Она ж как-никак дама. А Тарзан безвылазно торчит в джунглях и хоть бы раз сходил до ветру. Нежизненно это, вот что я хочу сказать.

Летом мы покупали в гараже подержанные камеры по пять центов и ходили с ними на реку. Мастерили самокаты из бросовых досок и украденных или подобранных на свалке роликовых коньков. Старыми подковами — их мы тибрили у кузнеца франко-канадца — играли в орлянку. Носком, набитым опилками, — в футбол. В самые сильные холода строили снежные крепости — правая и левая стороны нашей улицы шли друг на друга с криками: «Гвадалканал[56]! Швейнхунд![57] Получай, желтая обезьяна!» В хоккей мы играли настоящими клюшками — шайбу нам заменяли куски угля, наколенники журналы «Маклинз», — прямо посреди улицы, а когда появлялась машина, расступались.

Однако, чуть повзрослев, мы больше всего любили следить за тем, как Молли идет по улице.

Чуть не вся улица замирала, когда Молли в пять минут седьмого заворачивала за угол, возвращаясь домой из магазина «У Сьюзи. Элегантные наряды», где она печатала письма и накладные, а порой и демонстрировала платья пригородным покупателям. Парни в «Бильярдной академии Лорье», не выпуская из рук киев, прилипали к окнам.

— А вот и она. Минута в минуту.

— Эй, Молли, красавица ты наша! Как насчет того, чтобы поужинать со мной?

Каблуки высоченные, ножки изящные, стройные бедра так и ходят. Левша испускает стон.

— Поглядел бы ты на нее вчера.

— А что?

— Вчера дул ветер. И видна была комбинашка с такусенькими оборочками.

Скосив глаза, высунув язык, зажав кий между ног, Джерри делает вид, будто спускает.

— Слышь, — говорит Морти, — вам, небось, невдомек, почему солдатам в сигареты добавляют селитру?

А она плывет себе по улице, и за ней струится аромат ландыша.

— Слыхал о такой штуке — шпанская мушка называется? Сам я в нее не очень-то верю, но Лу божится, что…

— Иди-ка ты домой, дави свои прыщи. Тебя разыгрывают.

Пересекает улицу, направляется к Мейерсону.

— Крошка, поберегись! Как бы потом пожалеть не пришлось!

Машины притормаживают, опускают окна.

— Киска, иди к нам. Славная киска.

— А ну вынь руки из кармана, поганец! — говорит Мейерсон.

— Ладно, ладно.

Мимо «Отборных фруктов».

— Чем ананас не граната?

— Слабо метнуть?

Молли останавливается… оглядывается… наклоняется. Поправляет шов на чулке.

— Знаешь, Берни, я год жизни отдал бы… ну год не год, а…

— Не ты один.

Цок-цок, цок-цок, бедра раскачиваются.

Мирна вскидывает бровь.

— Не постыдись я так обтянуться…

— Это уже называется не предлагаться, а навязываться, — говорит Гитл.

— …и у меня от парней отбоя не было бы.

На стоянке такси «Трайангл» Макс Кравиц вертит кепку туда-сюда.

— Перископ поднять! — командует он и поднимает руку, как бы наставляя воображаемый перископ.

— Долгота — ноль, — говорит Корбер, — широта — 95-72-95. Орудия наизготове.

— Азой[58]! Бьет наповал. Торпеды, к бою готовсь!

— Готовь торпеды, ребята!

— Торпеды готовь, ребята!

— Торпеды готовь! — подхватывает один шофер за другим: они ждут клиентов, выстроились в очередь. Купер — он последний в очереди — кричит:

— Если хотите знать, все перископы подняты, все торпеды…

— Огонь!

Тишина.

— Ну?

— Она идет сюда.

— Хайль Гитлер!

Заходит к Тайскому, покупает пакетик сен-сена, десять фломастеров, последний выпуск кино-журнала. Такифман поправляет галстук, Сегал шарит пятнистой рукой по ширинке: проверяет — застегнута ли.

— На месте отца я бы ее разложил и хорошенько отшлепал, чтоб неповадно было ходить по улицам в таком виде.

— И я тоже, — облизываясь, вторит ему Сегал.

Улица Св. Урбана — такое было у нас ощущение — непогрешима. Среди нас числились ученые первого ранга — в своей области, талантливые художники, студенты-медики, — словом, куда ни глянь, достойные, богобоязненные люди. Конечно, мы несколько конфузились, когда миссис Боксер, мишугене[59], слонялась по улицам в одной рубашке и распевала «Иисус любит меня». Наши домовладельцы, в общем и целом, были поганцы. На нашей улице начали кое-где селиться поляки, болгары и прочая шушера. Когда приятный молодой человек, проводивший социологический опрос, спросил Гинзбурга: не следовало бы Канаде обзавестись своим флагом, не стоило бы Гинзбургу заявлять: «Вы там как хотите, а у нас свой флаг есть». Во всяком случае, не по радио. Сын Шугармана Стэнли — что было, то было — отсидел полгода в тюрьме за скупку краденого, зато, пока сидел, наотрез отказывался есть некошерную пищу. Отрицать не приходится, и у нас, на улице Св. Урбана, были свои недостатки, но ничего существенного, такого, за что можно осудить.

Но в один черный — будь он проклят! — день о нашей улице написал «Тайм». Мы уже несколько лет кряду выбирали коммунистов — представлять нас как в Оттаве, так и в законодательном органе нашей провинции. Нашего члена парламента арестовали. Он выдал секреты производства атомной бомбы. «Тайм», наводя о нем справки, докопался до его истоков и описал улицу Св. Урбана, нашу улицу, как самое гиблое место Монреаля. Выволок на свет Божий старые избирательные скандалы, забастовки, углубился в жилищный вопрос и заключил, что на такой почве и произрастает коммунизм.

Оскорбительный номер «Тайма» передавали из рук в руки.

— Что такое «мерзость запустения»?

— Шмуц[60].

— Это что ж, значит, мы — грязные? Да у меня дома можно кушать с пола!

— Мы не бедные. Я могу пойти в какую хочешь кулинарию и купить все, что угодно.

— У нас в доме всегда есть что подать на шабос[61]. Показать тебе, сколько я плачу мяснику, — не поверишь.

— Бог знает, что они там понаписали в этой статейке. Они нас оскорбили, вот что.

— Вернее сказать, оклеветали. Надо нанять Любина, чтобы он вел это дело.

— Серость ты. Грошовый ходатай для такого дела не годится. Тут требуется один из ихних, большой человек.

— Ну а Розенберг годится? Он — королевский адвокат[62]. Он из ихних, большой человек.