Моя жизнь - Айседора Дункан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Благодаря матери вся наша жизнь в детстве была пронизана музыкой и поэзией. Вечерами она нередко садилась за пианино и играла часами, у нас не было установленного времени, когда следовало вставать или ложиться спать, и вообще наша жизнь не подчинялась какой-либо дисциплине. Напротив, думаю, мама забывала о нас, погрузившись в свою музыку или декламацию поэзии, и не обращала внимания на то, что происходило вокруг. Одна из ее сестер, наша тетя Огаста, была тоже потрясающе талантливой. Часто навещая нас, она участвовала в домашних театральных постановках. Она была необыкновенно красивой, с черными глазами и угольно-черными волосами. Я помню ее одетой в короткие черные бархатные штаны Гамлета. Обладая прекрасным голосом, она могла бы сделать блестящую карьеру в качестве певицы, если бы ее отец с матерью не смотрели на все, связанное с театром, как на дьявольские происки. Теперь я понимаю, что вся ее жизнь оказалась разрушенной из-за того, чему теперь трудно найти объяснение – из-за пуританского духа Америки. Первые поселенцы Америки привезли с собой это психическое состояние, которое так никогда и не было утрачено. И сила их характера в полной мере проявилась в этой первобытной стране, где им приходилось смирять индейцев и приручать диких животных. Но точно так же они пытались смирять и самих себя, что порой приводило к катастрофическим последствиям.
С раннего детства моя тетя Огаста была подавлена этим пуританским духом. Ее красота, непосредственность, восхитительный голос – все было уничтожено. Что заставляло людей в те времена восклицать: «Я предпочел бы видеть свою дочь мертвой, чем выступающей на сцене»? Почти невозможно понять подобные настроения в наши дни, когда знаменитых актеров и актрис принимают в самом избранном обществе.
Думаю, благодаря своей ирландской крови мы, дети, всегда восставали против пуританской тирании.
Переехав в большой дом, подаренный нам отцом, мой брат Огастин первым делом организовал театр в амбаре. Помню, он вырезал кусок из мехового ковра в гостиной, чтобы сделать бороду Рип Ван Винкля, образ которого воплотил столь реалистично, что я разразилась слезами, наблюдая за ним из ложи среди публики. Все мы были чрезвычайно эмоциональными и не подчинялись давлению.
Маленький театрик понемногу разрастался и постепенно приобрел известность в округе. Впоследствии у нас возникла мысль устроить турне по побережью. Я танцевала, Огастин декламировал стихи, а затем мы все разыгрывали комедию, в которой Элизабет и Реймонд тоже принимали участие. Хотя тогда мне было всего лишь двенадцать лет, да и остальные не достигли еще двадцати, эти поездки по побережью в Санта-Клару, Санта-Розу, Санта-Барбару и так далее были весьма успешными.
Доминирующим мотивом моего детства стал постоянный дух мятежа против узости общества, в котором мы жили, против ограниченности жизни и все возрастающее желание бежать на восток, где, как мне казалось, не было такой косности. Как часто я произносила речи перед членами своей семьи и родственниками, всегда заканчивая их словами: «Мы должны уехать отсюда. Здесь мы никогда не сможем чего-либо добиться».
Я была самой смелой из всей семьи и, когда дома было абсолютно нечего есть, добровольно отправлялась к мяснику и хитростью выманивала у него бараньи котлеты в долг. Меня посылали и к булочнику, чтобы убедить его продолжать отпускать нам товары в кредит. Я получала истинное наслаждение от этих авантюрных приключений, особенно если мне сопутствовал успех, а он мне часто сопутствовал. По пути домой я обычно всю дорогу танцевала от радости, неся добычу и ощущая себя разбойником с большой дороги. И это было для меня хорошим образованием, так как, научившись обхаживать свирепых мясников, я приобрела опыт, сделавший для меня возможным впоследствии смело встречать лицом к лицу столь же свирепых импресарио.
Помню, как однажды, когда была еще маленькой девочкой, я нашла мать плачущей над вещицами, которые она связала на продажу, но которые у нее не приняли в магазине. Я забрала у нее корзинку и, надев на голову одну из вязаных шапочек, а на руки – перчатки, отправилась от двери к двери, предлагая их на продажу. Я продала их все и принесла домой в два раза больше денег, чем мама получила бы за них в магазине.
Когда я слышу, как отцы семейств утверждают, будто они работают для того, чтобы оставить побольше денег своим детям, мне интересно, понимают ли они, что, поступая подобным образом, обедняют жизнь своих детей, лишают их авантюрного духа приключений, так как каждый лишний доллар, оставленный детям, делает их слабее. Самое лучшее наследство, которое вы можете оставить своему ребенку, – позволить ему идти своим путем, встать полностью на собственные ноги. Преподавательская деятельность приводила нас с сестрой в самые богатые дома Сан-Франциско, но я не завидовала этим богатым детям, напротив, я жалела их. Меня изумляла ничтожность и глупость их жизни, и по сравнению с этими детьми миллионеров я казалась себе в тысячу раз богаче во всем, что делало жизнь стоящей.
Наша преподавательская слава возрастала. Мы называли свое обучение новой системой танца, хотя в действительности никакой системы у нас не было. Я следовала полету своей фантазии и импровизировала, обучая любому красивому движению, приходившему мне в голову. Один из моих первых танцев был основан на стихотворении Лонгфелло «Из лука ввысь взвилась стрела…»[2]. Я обычно читала стихотворение и учила детей передавать его значение жестами и движениями. По вечерам мама играла нам, а я сочиняла танцы. Одна милая пожилая дама, друг нашей семьи, жившая прежде в Вене, а теперь часто приходившая к нам по вечерам, сказала, будто я напоминаю ей Фанни Эльслер. Она рассказывала нам о триумфах балерины и предрекала: «Айседора станет второй Фанни Эльслер» – и этим пробуждала во мне честолюбивые мечты. Она
