Доказательство Рая - Александер Эбен

— Они понимают, чем это вызвано? — спросил Эбен.

— Ну, они упомянули о грамотрицательной бактерии и менингите.

— У меня на носу два экзамена, так что я предупрежу преподавателей эсэмэсками, — сказал Эбен.

Потом он признался мне, что сначала не очень поверил, что мое состояние настолько серьезно, как сказала Филлис, поскольку они с Холли вечно делали из мухи слона, к тому же я никогда не болел. Но когда через час ему позвонил Майкл Салливан, он понял, что нужно срочно ехать к нам.

Эбен мчался в сторону Вирджинии под холодным ливнем. Филлис отправилась из Бостона в шесть вечера, и, когда Эбен пересек мост над рекой Потомак и въехал в Вирджинию, она остановилась в Ричмонде, взяла машину напрокат и тоже выехала на трассу 60.

Еще не добравшись до Линчберга, Эбен связался с Холли.

— Как там Бонд?

— Уже спит.

— Тогда я прямо в больницу.

— Тыне хочешь сначала заехать домой? — спросила Холли.

— Нет, хочу увидеть папу.

Эбен подъехал к больнице в четверть двенадцатого — подъездная дорожка уже покрылась тонким льдом, и когда он вошел в ярко освещенную приемную, то увидел только ночную дежурную сестру. Она проводила его к моей палате.

К этому времени все, кто приезжал проведать меня, уже уехали. Единственными звуками в большой палате с приглушенным светом были тихие попискивания и шипение аппаратуры, поддерживающей жизнедеятельность моего организма.

Увидев меня из дверей, Эбен замер. За двадцать лет я не страдал ничем серьезнее легкой простуды. Сейчас же он видел перед собой только тело. На высокой кровати лежало мое физическое тело, но папы, которого он знал, не было.

А точнее сказать, он пребывал где-то в другом месте.

Глава 5. Потусторонний мир

Темнота, но зримая темнота — будто ты погрузился в грязь, но видишь сквозь нее. Да, пожалуй, эту темноту лучше сравнить с густой желеобразной грязью. Прозрачной, но мутной, расплывчатой, вызывающей удушье и клаустрофобию.

Сознание, но без памяти и без ощущения самого себя — как сон, когда понимаешь, что происходит вокруг тебя, но не знаешь, кто ты.

И еще звук: низкий ритмичный стук, отдаленный, но достаточно сильный, когда чувствуешь каждый удар. Сердцебиение? Да, похоже, но звук более глухой, более механический — напоминает стук металла о металл, будто где-то далеко какой-то исполин, подземный кузнец бьет молотом по наковальне: удары такие мощные, что вызывают вибрацию земли, грязи или какого-то непонятного вещества, в котором я пребывал.

У меня не было тела — во всяком случае, я его не ощущал. Я просто… находился там, в этой пульсирующей и пронизываемой ритмичными ударами темноте. В то время я мог бы ее назвать предначальной тьмой. Но тогда я не знал этих слов. Собственно, я вообще не знал слов. Слова, употребленные здесь, появились намного позднее, когда, вернувшись в этот мир, я записывал свои воспоминания. Язык, эмоции, способность рассуждать — все это было утрачено, будто меня отбросило далеко назад, к начальной точке зарождения жизни, когда уже появилась примитивная бактерия, неведомым образом захватившая мой мозг и парализовавшая его работу.

Сколько я находился в этом мире? Не имею представления. Практически невозможно описать ощущение, которое испытываешь, попав в место, где отсутствует чувство времени. Когда потом я туда попадал, то понимал, что я (каким бы ни было это «я») всегда был и буду там.

Я не возражал против этого. Да и почему бы я стал возражать, если это существование было единственным, какое я знал? Не помня ничего лучшего, я не очень интересовался, где именно пребывал. Припоминаю, я раздумывал, выживу я или нет, но безразличие к исходу только усиливало ощущение собственной неуязвимости. Я не ведал о принципах мира, в котором находился, но не спешил узнать их. Какая разница?

Не могу сказать, когда точно это началось, но в какой-то момент я стал сознавать вокруг себя какие-то предметы. Они походили одновременно на корни растений и на кровеносные сосуды в невероятно громадной грязной утробе. Светясь мутным красным светом, они тянулись откуда-то далеко сверху куда-то далеко вниз. Теперь я могу сравнить это с тем, как если бы крот или дождевой червь, находясь глубоко под землей, каким-то образом мог видеть вокруг себя переплетенные корни трав и деревьев.

Вот почему, вспоминая это место позднее, я решил назвать его Среда обитания, какой ее видит Червяк (или, коротко, Страна Червяка). Довольно долго я предполагал, что образ этого места мог быть навеян каким-то воспоминанием о состоянии моего мозга, только что подвергшегося атаке опасной и агрессивной бактерии.

Но чем больше я думал над этим объяснением (напоминаю, что это было гораздо позднее), тем меньше видел в нем смысл. Потому что — как же трудно все это описать, если вы сами не бывали в этом месте! — когда я там находился, мое сознание не было затуманено или искажено. Оно было просто. ограничено. Тамя не был человеком. Но не был и животным. Я был существом более ранним и примитивным, чем животное или человек. Я был просто одинокой искрой сознания в безвременном красно-коричневом пространстве.

Чем дольше я там оставался, тем мне становилось неуютнее. Сначала я так глубоко погрузился в эту зримую тьму, что не ощущал разницы между мной и этой одновременно и мерзкой и знакомой материей, окружающей меня. Но постепенно ощущение глубокого, безвременного и беспредельного погружения уступило место новому чувству: что на самом деле я вовсе не являюсь частью этого подземного мира, а просто каким-то образом попал в него.

Из этой мерзости всплывали, как пузыри, морды страшных животных, издавали вой и визг, потом пропадали. Я слышал прерывистое глухое рычание. Иногда это рычание переходило в смутные ритмичные напевы, одновременно пугающие и странно знакомые — будто в какой-то момент я сам знал и напевал их.

Поскольку я не помнил своего предыдущего существования, мое пребывание в этой стране казалось бесконечным. Сколько времени я там провел? Месяцы? Годы? Вечность? Так или иначе, наконец, наступил момент, когда мою прежнюю равнодушную беззаботность целиком смел леденящий ужас. Чем отчетливее я чувствовал себя собой — как нечто обособленное от окружающих меня холода, сырости и мрака, — тем отвратительнее и страшнее казались мне звериные морды, всплывающие из этого мрака. Приглушенный расстоянием равномерный стук становился все резче и громче, напоминая трудовой ритм некоей армии подземных троллей-рабочих, выполняющих бесконечную, невыносимо монотонную работу. Движение вокруг меня стало более заметным и ощутимым, как если бы змеи или другие червеобразные создания плотной группой пробирались мимо, иногда касаясь меня гладкой кожей или подобием ежовых колючек.

Затем я почувствовал зловоние, в котором смешались запахи испражнений, крови и рвоты. Иными словами, запах биологического происхождения, но мертвого, а не живого существа. По мере того как мое сознание все более обострялось, мной все больше овладевал страх, панический ужас. Я не знал, кто или что я, но это место было мне мерзко и чуждо. Необходимо было выбраться оттуда.

Но куда?

Не успел я задаться этим вопросом, как сверху из мрака появилось нечто новое: оно не было ни холодным, ни мертвым, ни темным, а являло собой полную противоположность всех этих качеств. Даже если бы я потратил на это весь остаток моих дней, я не смог бы воздать должное той сущности, что сейчас приближалась ко мне, и хотя бы отчасти описать, какой она была прекрасной.

Но я продолжаю свои попытки.

Глава 6. Якорь жизни

Филлис поставила машину на больничную парковку через два часа после Эбена, около часу ночи. Когда она поднялась ко мне, то увидела его, сидящего рядом с моей кроватью и сжимающего на коленях больничную подушку, чтобы не заснуть.

— Мама дома с Бондом, — сказал сын, и в его усталом и напряженном голосе прозвучала нотка радости от встречи с теткой.

Филлис посоветовала Эбену ехать домой, потому что если после такой долгой поездки он просидит здесь всю ночь, то завтра утром никому не сможет помочь, в том числе и папе. Она предупредила по телефону Холли и Джеан, что Эбен скоро приедет, и пообещала подежурить около меня до утра.

— Поезжай домой, — сказала она, выключив телефон. — Ты нужен маме, тете и брату. Не волнуйся, утром, когда вернешься, мы с твоим папой будем тут, никуда не денемся.

Эбен посмотрел на меня: на вставленную в правую ноздрю прозрачную пластиковую трубку, спускающуюся в трахею, на уже потрескавшиеся губы, опущенные веки и ввалившиеся щеки.

Филлис поняла, о чем он думал.

— Иди домой, Эбен, и постарайся не тревожиться. Твой папа все еще с нами. Я не собираюсь его отпускать.

Она подошла к кровати, взяла мою руку и стала ее поглаживать.

Так Филлис и просидела до утра, не выпуская моей руки и поддерживая между нами связь, которую считала необходимой для того, чтобы помочь мне все преодолеть. В палате лишь тихо жужжала аппаратура, да через каждый час заходила дежурная медсестра измерить мне температуру.