Норвежский лес - Мураками Харуки

Я зашел в телефонную будку и набрал номер ее квартиры. Ответил голос, похоже — сестринский. Я представился, и она попросила подождать. Однако время текло, а Мидори к телефону не подходила.

— Знаешь, Мидори очень сердится и не хочет с тобой разговаривать, — возник в трубке тот же голос. — Ты не сказал ей о переезде. Исчез с концами, да? Вот она и разозлилась. Она если сердится, то уже не успокаивается. Как зверек.

— Я все объясню, попросите ее к телефону.

— Говорит, что не хочет слышать никаких объяснений.

— Тогда я объясню сейчас, а вы, пожалуйста, передайте Мидори.

— Чего ради? — возмутился голос. — Объясняй это сам. Ты же мужчина? Вот и отвечай за свои поступки.

Делать нечего — я извинился и повесил трубку. Ничего странного в гневе Мидори нет. Занятый переездом, обустройством, подработкой, я совершенно не вспоминал о ней. Что там говорить — даже Наоко я почти не вспоминал. За мной давно такое водилось: увлекусь чем-нибудь и ничего не вижу вокруг.

Потом я подумал, каково было бы мне самому, переедь Мидори куда-нибудь, не сообщив адреса, и не звони мне целых три недели. Пожалуй, тоже бы обиделся. Причем, серьезно. Хоть мы и не любовники, но в каком-то смысле — еще ближе друг другу. От одной этой мысли мне стало мучительно. Очень это паршиво — не сознавая того, оскорбить чувства человека, тем паче, дорогого.

Вернувшись с работы, я сел за новый стол и принялся за письмо Мидори. Как есть откровенно написал все, что думаю. Не стал ни оправдываться, ни чего-либо объяснять. Просто извинился за собственную невнимательность и бессердечность. «Очень хочу тебя видеть. Хочу, чтобы ты посмотрела мое новое жилье. Жду ответа». Наклеил марку срочной доставки и опустил письмо в ящик.

Но сколько я ни ждал, ответа не было.

Странное начало весны. Все весенние каникулы я прождал ответ. Не пошел в поход, не вернулся домой к родителям, даже подрабатывать не мог. Ждал, когда же придет ответ, в котором Наоко сообщит о дате нашей встречи. Днем я выходил в город, смотрел двухсерийные фильмы, читал целыми днями книги в джаз-кафе. Ни с кем не встречался и почти ни с кем не разговаривал. И раз в неделю писал письма Наоко. В письмах я не напоминал об ответе. Не хотелось ее подгонять. Я писал о своей малярной работе, о котенке по имени Чайка, о цветении персиков в саду, о приветливой тетушке из магазина тофу и о сварливой из овощной лавки. Писал, что́ обычно себе готовлю. Но ответа все не было.

Когда надоедало читать книги или слушать пластинки, я постепенно начал заниматься садом. Взял у хозяев метлу, грабли, совок и секатор. Прополол сорняки, обрезал вытянувшиеся побеги. Стоило лишь немного приложить руки, и сад похорошел. Заметив это, хозяин позвал меня и предложил попить чаю. Мы расположились на веранде и пили чай, ели печенье, беседовали о разном. Выйдя на пенсию, старик некоторое время входил в руководство страховой компании, но два года назад ушел и сейчас жил в свое удовольствие.

— Дом и земля мне достались давно, дети выросли и живут самостоятельно. Можно, ничего не делая, спокойно проводить старость. Поэтому часто мы со старухой путешествуем.

— Это хорошо, — сказал я.

— Ничего хорошего. От этих путешествий радости никакой. По мне бы лучше работать. Сад пошел коту под хвост, потому что в окрестностях нет приличного садовника. Заниматься бы самому помаленьку, да у меня в последнее время аллергия на зелень. Даже траву пошевелить не могу.

— Вот оно что, — вставил я.

Напившись чаю, хозяин показал мне сарай и сказал:

— Этого, конечно, для благодарности маловато, но тем, что здесь лежит, никто не пользуется. Возьми, если что тебе пригодится.

Сарай оказался набит всякой всячиной: от ушата и детского бассейна до бейсбольной биты. Я нашел старый велосипед, средних размеров стол с двумя стульями, трюмо и гитару.

— Можно вот это? — спросил я.

— Бери, что захочешь.

Я потратил весь день, очистил велосипед от ржавчины, смазал его, накачал шины, настроил скорости, в магазине мне поменяли тормозные тросы, и велосипед стал как новый. Затем я вытер со стола толстый слой пыли, заново отлакировал. Поменял на гитаре все струны, подклеил места на корпусе, которые начали было отставать. Специальной щеткой удалил ржавчину, подправил гриф. Гитара была простой, но строить стала правильно. Если вспомнить, я не брал инструмент в руки со школьной поры. Усевшись на веранде, я медленно перебирал струны, пытаясь вспомнить мелодию «Дрифтерз» «Up On The Roof», которую когда-то разучивал. На удивление, я помнил почти все аккорды.

Затем из остатков досок я смастерил себе почтовый ящик, покрасил его красной краской, написал имя и повесил перед входом. Но до третьего апреля в него опустили только переадресованную открытку, извещавшую о вечере-встрече выпускников старшей школы, на который я бы все равно ни за что не пошел. Почему? В этом классе со мной учился Кидзуки. Открытка моментально полетела в мусорное ведро.

А четвертого апреля после обеда принесли письмо. Оказалось — от Рэйко. На обратной стороне конверта стояло ее полное имя — Исида Рэйко. Я аккуратно отрезал ножницами край, сел на веранде и принялся читать. Я, конечно, предчувствовал нерадостные новости, а начал читать — так оно и оказалось.

В первых строчках Рэйко извинилась за поздний ответ.

Наоко долго боролась с собой, чтобы тебе написать, но так и не смогла. Я несколько раз предлагала сделать это за нее, говорила, что нельзя так долго заставлять ждать, но Наоко уперлась: мол, это — личное, — и продолжала меня уверять, что напишет сама. Вот так время и ушло. Прости, если сможешь, — писала Рэйко.

Ты, наверное, устал ждать целый месяц. Для Наоко тоже этот месяц оказался очень тяжелым. Пойми ее правильно. Признаться, состояние у нее сейчас неважное. Она пыталась своими силами встать на ноги, но результат по-прежнему плохой.

Если подумать, первым звоночком стала неспособность писать письма. Где-то с конца ноября — начала декабря. Затем постепенно начались слуховые галлюцинации. Когда она садилась за письмо, с ней заговаривали разные люди и мешали писать. Она хочет подобрать слово, а они ей мешают. Однако до твоего второго приезда болезнь протекала относительно легко. К тому же, по правде говоря, я не придавала ей серьезного значения. Нас всех беспокоит, в определенной степени, похожий цикл. Но после твоего отъезда состояние заметно ухудшилось. Она даже разговаривает сейчас с трудом. Не может найти слова. К тому же, Наоко сейчас в жутком смятении. Боится и паникует. И слуховые галлюцинации все сильнее.

Мы каждый день проводим групповые собеседования с врачом. Тем самым мы втроем (Наоко, я и врач) всякими разговорами пытаемся найти в ее мозгу поврежденные места наверняка. Я предлагала проводить собеседования и с тобой, да и врач согласился. Против была только Наоко. По ее словам, причина в следующем: «Если встречаться, то не в таком состоянии». Я пыталась ее убедить, что проблема не в этом, а в скорейшем выздоровлении, но она не передумала.

Кажется, я тебе уже говорила, здесь — не специализированная больница. Несомненно, есть квалифицированные врачи, которые лечат эффективно, однако интенсивная терапия здесь проблематична. Цель этого заведения — создание продуктивной среды для самовыздоровления, и медицинское лечение здесь не предусмотрено. Поэтому если состояние Наоко будет ухудшаться дальше, ее придется перевести в другую больницу или клинику. Хоть мне и горько, но это — вынужденная мера. Естественно, если до этого дойдет, она будет числиться во временной «командировке» и может затем вернуться обратно. А если все будет складываться удачно, так и выздоровеет, и выпишется. Во всяком случае, мы стараемся изо всех сил, и Наоко тоже держится как может. Молись за ее выздоровление. И продолжай, как обычно, писать письма.

31 марта.

Дочитав письмо, я продолжал сидеть на веранде, разглядывая по-весеннему преобразившийся сад. Почти полностью раскрылись лепестки старой сакуры, нежно дул ветерок, странными оттенками тускнели солнечные лучи. Спустя некоторое время откуда-то вернулся Чайка, поточил о доски веранды когти, вальяжно вытянулся возле меня и уснул.