Наложница фараона - Якоб Ланг

Что это? Он когда-то понял, что не следует ненавидеть. Л, стало быть, не следует и презирать… И что это было сегодня? Испытание, посланное ему? И он не выдержал этого испытания? Или он должен был почувствовать эту бешеную радость победы над презираемыми, должен был через это пройти, чтобы узнать, понять… чтобы познать… Вот теперь ему, кажется, уже легче представить, как он говорит им, и звучит сильно его мягкий напевный голос — «Добрые люди…»

Мать, бесшумная как тень, возникла в полутемноте комнаты. Он различил смутную улыбку на ее бледном лице; и будто она улыбалась и не ему, а как-то так странно — «в себя». Она почувствовала, что он не спит.

— Андреас, ты почему не спишь? — спросила она громким шепотом.

— Я сейчас засну-у! — протянул он смешливо и певуче и рассмеялся.

Она покачала головой. Что-то ее тревожило, въедливо и болезненно, как тревожат обычно женщин стареющих какие-то мелочи в хозяйстве.

— Андреас, — начала она нерешительно, — а ты кран закрыл? Ты куда его направил?

Он не сразу сообразил, о чем она говорит, но тотчас понял, что речь идет об их бочонке с пивом. Погреб был общий для всех жильцов дома, разделенный на клетушки такие; в этих клетушках держали съестные припасы, которым надлежало быть на холоде.

— Куда направил? — нерешительно повторила мать.

— В потолок, — отвечал Андреас легким голосом.

Мать невольно засмеялась и склонила голову. Тонкий месяц оказался против окна и слабое лунное свечение мягко озарило комнату. Андреас заметил седину в волосах матери. Волосы были заплетены в одну косу и подколоты на затылке, крохотный пучок волос остренько выдавался над маковкой, похоже было на птичий гребешок.

— Мама, иди ко мне, — позвал Андреас.

Она подошла и села на постели, рядом с ним.

— Петушок, — он потрогал кончиками пальцев пучочек волосков на маковке, и быстро сел на постели. — Мама, я ведь и не спускался в погреб сегодня. Пиво на кухне было в кувшине, там и теперь немного осталось…

Она снова тихонько засмеялась. Затем внезапно встала, пошла к себе и быстро вернулась с одеялом, которое держала за край обеими руками. Андреасу уже было тепло под одним одеялом, но он ничего не стал говорить матери. Она с тихой и упрямой озабоченностью укрыла его и еще немного постояла над ним все с какой-то нерешительностью. Он лежал, закрыв глаза, ему и вправду уже хотелось спать. Мать еще только выходила из его комнаты, а он уже заснул крепко…

У Елены была одна близкая приятельница по имени Елизавета, она работала прядильщицей в той же мастерской, что и Елена. Муж Елизаветы, в прошлом слуга в городском доме Гогенлоэ, долго болел перед смертью, они совсем обеднели, детей у них не было. После смерти мужа Елизавета сама о себе заботилась и содержала себя прядением. Она нанимала крохотную каморку под самой крышей в доме, где помещалась мастерская. Елизавета была старше Елены, но они охотно беседовали, ходили друг к дружке в гости, пили подогретое пиво и неспешно разговаривали о разных случаях и происшествиях в городе и в мастерской. Когда Андреас был помладше, Елена часто брала его с собой, отправляясь к своей приятельнице. Но однажды, ему уже было лет четырнадцать, и когда она сказала ему:

— Пойдем со мной, Андреас, к Елизавете.

Он отвечал ей таким милым и чуть скрытно шутливым тоном:

— Мама, пойдем со мной к Генриху!

Так мило давал он ей понять, что он уже совсем взрослый и живет своей жизнью, отдельной во многом от ее жизни.

Он стал просить ее, чтобы она ушла из мастерской. Сначала она отказывалась, говорила, что ей скучно будет целые дни сидеть дома. Напрасно Андреас убеждал ее, что так она сможет больше времени уделять домашним делам. Она говорила, что все равно успевает все сделать, и это было правдой. И только тогда она согласилась уйти из мастерской, когда он сказал, что о нем могут начать плохо говорить как это он, взрослый и зарабатывает хорошие деньги, а вот мать его трудится, словно какая-нибудь неимущая одинокая вдова…

Теперь в их жилище сделалось совсем чисто — ни пылинки, ни соринки; и в кушанье она всячески баловала и лакомила Андреаса; все выспрашивала, чего бы ему хотелось, и покупала самые свежие и вкусные припасы. В погожие вечера она шла с Елизаветой или одна за городские ворота и неспешно прогуливалась одна или с приятельницей; Говорили они мало, дышали свежим воздухом и глядели на зеленеющие деревья.

Так Андреас все взрослел, а мать менялась. Она располнела, но осталась маленькая. Только кругленькая стала. От нее приятно пахло сухостью и чистотой. Волосы сделались почти совсем седые и она закалывала на затылке косичку под платком-повязкой. Лицо у нее казалось круглым от чуть выступающих щек, и сделалось оно немного желтоватым. Зеленый оттенок — свет живой листвы — погас в ее глазах; глаза сделались серые и даже немного небольшие… Но оставалось в этих глазах что-то странное: какая-то медлительная странная замкнутость всего ее существа проглядывала в ее взгляде, будто это и не женщина смотрела обычная, а каменная статуя Богоматери, что сделал когда-то с Елены влюбленный в нее резчик…

Теперь она ощущала себя матерью взрослого мужчины, которая должна слушаться его, прислуживать ему; и ей было приятно это; приятно, что ее Андреас уже такой взрослый.

Очень она боялась, что город будет участвовать в какой-нибудь войне. Обычно солдат нанимали, но случалось, что воевали и молодые горожане; особенно, когда речь шла о защите их родных мест. Мать боялась, что вот, случится что-нибудь такое, и ее Андреасу тоже придется взяться за оружие, и его жизнь подвергнется опасности. Но к счастью, ничего такого не случалось.

Андреас все собирался заказать себе новый, красивый и дорогой, праздничный костюм и новые башмаки праздничные. Гирш Раббани, у которого он всегда заказывал обувь, совсем не считался хорошим сапожником, башмаки делал грубые и довольно неуклюжие, потому что в своем сапожном ремесле совсем не совершенствовался, оно у него было лишь для хлеба, а истинно занимало его писание хроники; да еще любил он петь в мастерской. Андреасу это все даже нравилось, но все же хотелось иметь красивую обувь на праздники. Он уже присмотрел хорошего портного и хорошего сапожника, но никак не мог скопить сколько нужно денег. И в этом виновна была его страсть к чтению и собиранию книг. Случалось, вернувшись из мастерской Михаэля, по-юношески радостно переживая то почтение, что оказывали ему как лучшему мастеру, Андреас, пока мать накрывала к ужину стол в кухне, садился в своей комнате за книгу и до того погружался, уходил в чтение, что матери надо было несколько раз громко позвать его, чтобы он откликнулся. Он любил ощущать пальцами эти плотные пергаментные листы, украшенные красивыми рисунками и заставками; любил иногда вслух прочитывать матери звучные латинские стихи и разные рассуждения. Были у него стихи Седулия и Аполлинария Сидония; красивый трактат Марциана Капеллы «Брак философии и Меркурия»; часто перечитывал Андреас «Об утешении философией» Боэция, и каждый раз испытывал горячую жалость к этому великому человеку, который принужден был излагать свои мудрые мысли, будучи заключенным в темницу. «Надо растить в своей душе терпение и мужество на случай возможных горестей и мучений», — думал юноша. Но горести и мучения выпали на его долю совсем не те, о каких он думал. Отвлекали Андреаса от грустных и философических размышлений живые описания природы в стихах Венанция Фортуната, хотя в этих стихах попадались галльские старинные слова, непонятные Андреасу. Мать с удовольствием слушала, когда он читал ей вслух поэмы и пьесы ученой монахини Гросвиты Гандерсгеймской, прославляющей целомудрие святых дев; очень смешно и забавно и незлобно описывались у Гросвиты распутники и разного рода нехорошие дурные люди. Перечитывал Андреас и поэмы «Побег пленника» и «Руодлиб», а также историю готов Иордана.