Избранные ходы - Яков Арсенов

Москва, как огромное управление внутренних дел, снимала с пешеходов отпечатки ног и вносила в картотеку раскаленных тротуаров.

— Москва! Как много в этом ква! — потянулся Орехов, осматривая опостылевшую последовательность объектов за окном.

— Мужики, а ведь лет через пять мы сами будем делать погоду в этой стране, — сказал Артамонов, глядя на увязших людей.

— Стеклозавод, следующая — Кащенко, — как самый последний вагоновожатый промямлил Варшавский, извещая, что пора катапультироваться.

Подслушивая заумные разговоры, таксист рассчитывал по крайней мере на пару лишних рублей. Обыкновенно молодые люди, озвучивающие подобный перечень слов, не скупились и платили два или три номинала.

— Скажите, товарищ водитель, — спросил Артамонов, — вот тут у вас на панели написано «no smokinq», это что обозначает: без пальто?

Водитель стал судорожно озираться по сторонам, ища глазами оставленную на заднем сиденье кожаную куртку, еще раз перечитал надпись на наклейке и резко даванул на газ.

— Стой! Стой! — заорал и вцепился в таксиста Варшавский, потому что на счетчике засветилось: 1 рубль 96 копеек.

Пока шеф жал на тормоза, счетчик доскрипел до двух рублей ровно.

— Надо бы вам колодки тормозные поменять, — посоветовал водителю Артамонов, — а то без чаевых можно остаться. Уж очень у вас размашистый тормозной путь. Не по средствам.

И отдал ему два новейших юбилейных рубля.

— Для нумизматической коллекции лучше не придумаешь, — сказал Орехов. — И не упирайтесь. Я слышал, что каждый человек мечтает стать известным нумизматом.

Высадив команду, таксист с опаской порулил к светофору. Такой финансовой филигранности, или, точнее сказать, — наглости, он не ожидал. В его практике бывали случаи, когда вообще не платили, он переживал их не так болезненно. А здесь получалось, что растоптали святое — заплатили по счетчику. Водитель круто развернулся на перекрестке и начал крыть ни в чем не повинных участников движения. По визгу колес друзья поняли, что к ночи таксист залютует и будет продавать горячительное у подъезда ДАСа не по семь, а по десять рублей за бутылку. Или, что еще страшнее, вообще не станет продавать.

Дипломы у Артамонова, Орехова и Варшавского были в кармане. Вопросов не имелось никаких. Не только друг к другу, но и к самим себе. Но расставаться страшно не хотелось. Не было даже отдаленного желания возвращаться к глупому бытию, в котором уже никогда с периодичностью в полгода не мелькнет и призрака сессии — этой короткометражной оттяжки по полной программе.

Сегодня у команды была задумка устроить незваный — на троих — ужин, после которого учинить прощальный обход ДАСа, чтобы на днях без зазрения совести разметаться по стране согласно прописке и вновь приступить к обыденному и пошлому. То есть войти в состояние агрессивного безделья с переходом в тихий саботаж.

Варшавскому ничего не оставалось, как продолжать вести передачу на якутском телевидении и попутно фарцевать привозимой с большой земли электроникой. Орехову получение диплома тоже ничего нового не сулило. Его ждал родной строительный трест, а в нем — многотиражка «Не стой под стрелой!». Артамонов рассчитывал покинуть раскрученную им донельзя районку и завести, наконец, собственное дело. Плюс построить дом, посадить дерево и написать книгу.

— Везет очникам, — позавидовал Орехов выпускникам дневного отделения. — Им распределения предлагаются, направления выдаются.

— Молодые специалисты, понимаешь ли, — согласился с ним Артамонов. А нам — по домам. Продолжать делать то, что и раньше. Никакого развития. Зачем тогда учились?

— Почему обязательно делать то, что и раньше? — рассудил Артур Варшавский. — Можно вообще ничего не делать.

— Ну и пекло сегодня! — вытер пот со лба Орехов. — Есть смысл пойти на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше по жаре не таскаться. — От высокого роста очки у Орехова запотевали быстрее, чем у Артура, и пива в зной ему требовалось больше, чем Артамонову.

— Предложение принимается в третьем чтении, — вяло согласились друзья.

— Жаль, что девушки на экзамене, — сказал Орехов. — Сейчас бы они и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! — И он не врал, при виде его дамы машинально одергивали юбки.

Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Орехов и Варшавский отправились за продуктами сами. Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.

На углу старуха продавала самогон, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд казалось, что вода — для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.

Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.

— Ну и что тут нового? — спрашивал его Орехов.

— Черешня и клубника — терпимые, — докладывал Артамонов, — а вот редиска — полный дерибас! Пустая внутри. — Они переговаривались и шли вдоль развала. — Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать.

— Возьмите молочного! — пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья.

— Мне наплевать на брынзы многопудье! — пошел у него на поводу Артамонов и отведал ломтик. — Несоленая. Отлично, — сказал он и завершил стих: — И мне начхать на сливочную слизь!

— Пожалуйста, положите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! — причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. — Или купите арбуз!

— Арбуз — это всегда правильно, всегда — своевременно! подхалимничал Артамонов, сбивая цену. — Нам, пожалуйста, мочегонный!

— Выберу самый сахарный!

— Сказали же — мочегонный! Русского не понимаешь?!

— Харашо, как скажете!

— Давайте у нас будет сегодня туркменский стол! — с энтузиазмом предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. — Купим три литра «Сэхры», продолговатую канталупу, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось — змия) заварим.

— Ешьте сами с волосами! — отказался от затеи Орехов.

— Что касается меня, то я уже сыт, — сказал Артамонов. — Разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. — И взял с прилавка кусок шербета.

— А почему именно туркменский стол? — спросил Артур, набив рот зеленью.

— Да потому, что мексиканский я видал в гробу! — объяснил Артамонов.

Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у соседей никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Орехова на написание трактата об инвазии народов.

У Артамонова с Ореховым никогда не было денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые дни, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих.

Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Орехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.

Вернулись в общежитие с полными пакетами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами.

Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура, мясистый и с обширными ноздрями, походил больше на приспособление, чем на орган. Артур умудрялся спать на нем, как на подушке. И еще у Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом… Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! «Конец прекрасной эпохи», «Представление», «Бабочка» — всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, — стихотворение «Посвящается стулу». Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех артуровских ковыряний в носу:

«Вам остается, в сущности, одно:Вскочив, его рывком перевернуть.Но максимум, что обнажится, — дно.Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.Товар из вашей собственной ноздри».

Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое — как он уверял, отправление, намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Орехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты.