Янтарная ночь - Сильви Жермен

Но он не умирал, он лишь соскальзывал в сон. Долгий шелковый сон дождя. Его сердце успокоилось наконец. Его сердце было омыто. Дождь размочил его лицо, как грязь, постепенно превращая в глиняную маску. Стирая черты, стирая следы.

Когда он снова встал среди обломанных деревьев, уже начинал заниматься день. Небо было гладкое и мертвенно-бледное, словно лицо человека, который долго, очень долго плакал. Дождь наконец перестал. Золотая Ночь — Волчья Пасть чувствовал себя поразительно легким, словно дождь смыл с него возраст, растворил сто его лет. Даже тень исчезла. Он потерял даже свою золотистую тень. И семь отцовых слез не висели больше бусами на его шее, они растаяли, смешались со струями дождя.

Он снова прошел через лес, заваленный сучьями и лопнувшей корой, и вышел в широкое пространство полей, открывшееся с кромки леса. Тех полей, которые он сделал своими. Он смотрел на этот пейзаж и на лепившуюся внизу уступами деревушку Черноземье, которые после стольких лет стали ему такими же родными, как и собственное тело, словно открывал их впервые.

Ничто больше не было ему знакомо, даже собственное тело. Он и себя чувствовал в этот миг еще более чужим, чем в тот день, когда впервые добрался сюда. Однако холодное встающее зимнее солнце било в замерзшие пруды и болота с тем же металлическим блеском, что и в тот давний день. В самой глубине долины река невозмутимо выписывала свои широкие пепельно-серые излучины. Войны разрушили в этих местах немало деревенских домов, уничтожили даже целые хутора, дороги, поля, но не тронули реку. Меза катила свои неспешные и туманные воды в полном безразличии к истории, к людскому времени. Еще раз — в последний раз — ему вспомнились слова Виталии, сказавшей ему в юности, подстрекая уйти: «Земля велика, где-нибудь да отыщется для тебя уголок, и там ты сможешь построить свою жизнь и найти счастье. Может быть, это здесь, поблизости, а может, и очень далеко». Тут он и построил свою жизнь. В этом месте, которое было ни близко, ни далеко. Впрочем, близко или далеко от чего? К чему надо быть близким, или же от кого удаленным? Он рассматривал пейзаж, поля, фермы, реку, без удивления, как в первый день, без привязанности и без желания, как во времена благополучия, без горечи и ностальгии, как во времена невзгод. Он больше ничего не испытывал.

Это место было нигде, как любое место в этом мире. Как любое место, когда человеку приходит пора попрощаться с самим собой, со своей жизнью, со своим телом. Золотая Ночь — Волчья Пасть пришел к своему рубежу. Его время было так же обширно, как и его земли, но он только что нашел час, чтобы построить свой уход. Его сердце было спокойно и так же бесстрастно, как река, струящаяся к морю, чтобы потерять там свое течение, свои воды, свою силу. Его сердце было прозрачно, омытое долгим ночным дождем. Долгим беззвучным дождем, горячим и соленым, как человеческие слезы. Слезы человека, которого у пределов собственной скорби коснулась благодать. Слезы человека, вытекшие, быть может, из глаз Бога. Его сердце было так спокойно, словно уже не принадлежало ему.

Золотая Ночь — Волчья Пасть начал спускаться по дороге, которую с таким трудом одолел накануне. Машинально шел среди пейзажа, такого привычного в его человеческой жизни, но ставшего теперь совершенно чужим, ибо здесь предстояло осуществиться его человеческой смерти. В какой-то миг он остановился. Сошел с дороги, сделал несколько шагов по обочине, сел на откосе. Еще несколько мгновений смотрел на небо, где начинал розоветь день и уже резвились птицы, потом вытянулся поперек откоса, лицом к земле.

Там, в тишине и розовом свете зари, в скошенной, хрусткой от инея траве, без единого слова, без единого жеста, он и избавился от ста лет, которые пронес из конца в конец, как вьючное животное несет свою поклажу. Он нес их порой с радостью и удовольствием, часто с трудом и возмущением, всегда с избытком, — и теперь просто снял с себя. Лег, лицом и ладонями уткнувшись в землю, и позволил своему сердцу остановиться.

В то утро, встав и открыв ставни своей комнаты на Верхней Ферме, Матильда почувствовала в воздухе странный привкус соли, словно дул ветер с моря; а еще она обнаружила ледяную ясность в небе и необычный вид у пейзажа. Она долго стояла у окна, рассматривая небо и пространство, но, хотя с виду ничего не изменилось, все по-прежнему казалось ей странным. «Должно быть, потому что снег растаял, — подумала она, — из-за дождя, что лил всю ночь». Но в ней крепко засело сомнение. Она почувствовала себя смущенной, какой — то нервной, сама не зная, почему. А когда оделась и взяла тяжелую связку ключей от фермы, чтобы прицепить, как и каждое утро, себе на пояс, заметила, что все ключи заржавели. Связка превратилась в рыжую гроздь искривленных, изъеденных ржавчиной ключей. Словно покрытых старой, давно засохшей кровью.

Кровью ее месячных, которые были затворены в ее чреве, заповеданы ее телу с двадцатилетнего возраста. Она отшвырнула ключи подальше от себя с ужасным отвращением. Ибо вдруг ей показалось, что эта проржавевшая связка, которую она так долго носила на своем бедре, у паховой складки, на самом деле была куском ее собственных внутренностей. Тех женских внутренностей, которые она изувечила из ярости и мести. Гроздью высохших яичников, источенных гневом, гроздью гнилой крови, спекшейся от ненависти. Ключи, которыми она завладела после ухода с фермы отца, словно священным знаком его власти над семейным жилищем, вдруг превратились в мерзкие отбросы. Ключи от комнат, ящиков, сундуков, амбаров не открыли бы теперь ни один замок. Она почувствовала себя замурованной, заточенной в собственной комнате, на ферме — до удушья. Замурованной до безумия в теле старой бесплодной женщины — фригидной, увечной. Замурованной в своем сердце, окаменевшем из-за того, что любило лишь через край, горько и ревниво.

Она кружила по комнате, прижав руки к вискам, кружила, точно зверь в клетке. Задыхалась. К ней опять вернулась та нестерпимая боль, что охватила ее во дворе фермы в тот день, когда солдаты огнем и мечом истребляли ее семью, в тот день, когда земля была так тверда, что не удавалось выкопать могилу и похоронить тела убитых. В тот день, когда она легла, без сил, на груду еще дымящейся золы, где громоздились обугленные тела. Но в тот день она взяла себя в руки, разом оттолкнула искушение отчаяния.

Тот день, — когда она звала отца, умоляла его взглянуть на нее, узнать, тот день, когда она плакала в объятиях отца.

Ее отец… Но где же он? Ей было холодно, страшно, она задыхалась еще сильнее, чем в тот день, и отца не было рядом… и старая Матильда, прижимая руки к вискам, кусала себе губы, чтобы не разразиться криком и рыданиями. Чтобы опять не закричать: «Отец, отец!..»

Матильда. Она была лишь очень старой девочкой, охваченной неизмеримым ужасом и совершенно безумной потребностью быть утешенной в объятиях отца. «Отец, отец, отец…» — стонала она. Но его не было рядом, он не слышал ее. Он никогда ее не слышал. А еще эта дверь, которую она не могла открыть! Она не могла даже убежать, помчаться на поиски своего отца. Оказалась пленницей в своей собственной комнате, такой пустой комнате, где отсутствие ее отца отдавалось эхом сильней, чем когда-либо. Невыносимое отсутствие, от которого не продохнуть. Она задыхалась. И ощущение удушья вдруг сделалось таким нестерпимым, что она схватила разрезной нож, лежавший на комоде, и одним махом перерезала себе горло.

Матильда была погребена в тот же день, что и ее отец, старый Золотая Ночь — Волчья Пасть, сдержав таким образом до конца данное в детстве обещание никогда его не покидать. Доведя до конца свою безумную любовь — любовь упрямого ребенка-собственника к отцу, из которой она сделала свою судьбу.

2

Всякое место — нигде, как почувствовал это Золотая Ночь — Волчья Пасть перед смертью. Всякое место, будь то империя или простой хутор, всего лишь место переправы. Но, переходя с места на место, люди беспрестанно меняют одно на другое.

В Тенистой Красе, где со смерти Золотой Ночи — Волчьей Пасти Маго окончательно превратилась в затворницу, решительно отвергнутая своим сыном Октябрем, тоже заточившим себя в немоте самым дикарским способом, жизнь все же продолжалась. Подрастала маленькая девочка, которую Нега произвела на свет, прежде чем исчезнуть. Росла с именем, которое дал ей Сентябрь, — Прелесть. И имя росло вместе с ней. Мир был нов для нее, и поэтому обновлялся вокруг. Ее детство принесло на старое место какой-то новый свет, доселе неведомую радость. Сентябрь заботился об этом детстве, и в нем черпал силу и терпение, чтобы заботиться также о матери и брате. Равным образом и с Верхней Фермы маленький Фе изгонял тени прошлого. Рядом с ним Роза-Элоиза, Никез и Горюнок вновь открыли, что в жизни, кроме испытаний и потерь, есть одушевление и красота.

Еще один ребенок появился в Черноземье. Случилось это как-то осенним днем. Шел дождь. Серая с металлическим отливом машина, поднимавшаяся по дороге к Верхней Ферме, была едва видна за стеной дождя.