Замок на песке. Колокол - Мердок Айрис

Мор понял, что сидит на полу, среди разбросанных книг, и головой утыкается в книги. Дональд лежит где-то рядом, дышит, и у него как будто ничего не сломано. Он протянул руку, тронул сына за ногу. Чьи-то лица склонялись над ними. Кто-то предлагал бренди. Мор отпил немного. Он так ослабел, что не мог шевельнуться. Он видел, как Дональду помогают подняться и усаживают у противоположной стены. Глаза у мальчика широко открыты, и он напряженно вглядывается в окружающих. Потом тоже отпивает немого бренди. Бладуард стоит на коленях и пытается что-то сказать.

Дональд чуть выпрямился. Отпил еще немного. Приложил руку к голове. И попытался встать. Ему что-то говорили, успокаивали, уговаривали не вставать, но он не слушал. Поднялся, минуту постоял, шатаясь, потом молча побрел к двери. Ребята расступились перед ним, то ли с почтением, то ли с испугом. И, грохоча по железным ступенькам, он побежал вниз.

Мор встал. Потер рукой лицо. Он не побежал следом. Мальчишки помчались по лестнице вслед за Дональдом. Через минуту раздался удивленный голос Ригдена, стоявшего у окна на стуле: «Вон он бежит!»

Мор взобрался на другой стул и выглянул из окна. Он снова увидел далеко внизу квадрат игрового поля, а на нем множество людей. Потом разглядел, как кто-то бежит. Это был Дональд. Он выбежал из двери Главной школы и побежал куда-то в сторону шоссе. Толпа смотрела ему вслед. Там не сразу поняли, кто это. А к тому времени Дональд уже был у дороги. И тут все закричали. Но Дональд уже исчез в темноте.

Мор слез со стула. Тихо сполз на пол. Двое склонились над ним. Это были Ригден и Бладуард. Кроме них, в комнатке никого не осталось. Они что-то говорили ему. Мор не мог разобрать. Он прислонился головой к стене и погрузился в какой-то сон, а может, потерял сознание. Откуда-то издалека до него донесся звук колокола – это приехала пожарная машина.

Глава 17

Нэн подхватила Мора под руку, и они начали медленно подниматься по тропинке, ведущей от директорского сада в чащу деревьев. Семестр закончился. Только что у них состоялся разговор с Эверардом. Прошло четыре дня со времени подъема на башню, а о Дональде, пробежавшем через игровое поле и исчезнувшем во тьме, не было ни слуху ни духу. Мальчики, неотступно следовавшие за ним до шоссе, потеряли его из виду среди полей и пустошей, лежащих по другую сторону дороги. Мор выжидал два дня, затем обратился за помощью в полицию, впрочем, без особой надежды на благополучный исход. Разумеется, Нэн и Фелисити вернулись домой сразу же; и теперь одна из них постоянно находилась в доме, чтобы не прозевать телефонного звонка. Но телефон не звонил, и Дональдово отсутствие и всеобщее молчание продолжались.

Джимми Кард чудом избежал смерти. Во многом благодаря придуманной Эверардом горе шерстяных одеял.

Сейчас Кард с переломанными ребрами и ногами, с трещиной в черепе лежал в больнице. Но состояние его, как сказал врач, уже не внушало тревоги, и можно было говорить о начавшемся выздоровлении. Двое из мальчиков, пытавшихся смягчить его падение, тоже попали в больницу с ушибами.

С большой неохотой Эверард вытащил на свет распоряжение, предписывающее немедленное исключение из школы тех, кто осмелится залезть на башню. Ему было явно неловко перед Мором, и, наверное, он очень хотел, чтобы поняли – не он это распоряжение выдумал, но, увы, вынужден им руководствоваться. Это было серьезно. Но еще серьезней было то, что через два дня у Дональда экзамен по химии. Эверард успокоил Мора – Сен-Бридж не станет возражать против участия Дональда в экзамене и выполнении лабораторных работ, если таковые понадобится сделать. Но Мор понимал теперь, что его сын к экзамену не готов и, возможно, умышленно прячется, ожидая, когда этот день пройдет. Сознавать это было мучительно, и в то же время мысль, что Дональд всего лишь прячется, давала хоть какое-то успокоение.

Ночью после всех тех событий к Мору приехали Рейн и Демойт и предложили переночевать на Подворье. Мор отказался – а вдруг позвонят или Дональд вернется. Рейн приготовила легкий ужин, но Мор есть был не в состоянии. Дав ему успокоительное и уговорив лечь в постель, Рейн и Демойт уехали. После той ночи он видел Рейн каждый день, но только на Подворье. Он убеждал ее в том, на что сам горячо надеялся – что с Дональдом все хорошо, просто он боится сдавать экзамен. С Нэн о возможных переменах в будущем он еще не говорил. Хотя знал – Рейн очень ждет этого разговора. И чувствовал в себе решимость, которая после случившегося только усилилась. Но пока, посреди всех этих хлопот, он еще не нашел минуту сообщить жене, что им предстоит расстаться.

Мор страшно тревожился за Дональда. Но и за Рейн не меньше; и мог бы в эти тяжелые минуты решительно поговорить с Нэн, но только в том случае, если бы она подтолкнула его к этому разговору. И он понимал, какой именно толчок ему нужен для начала серьезного разговора – какая-то, пусть мимолетная, бестактность с ее стороны. И он тут же произнес бы роковые слова. Но Нэн со времени своего приезда как будто нарочно вела себя чрезвычайно спокойно, рассудительно, мирно, всеми силами создавая атмосферу домашнего ennui[4], которую Мор когда-то находил такой целительной.

Нэн тоже очень сильно беспокоилась, но вместе с Мором утешалась мыслью, что мальчик наверняка появится, как только пройдет время экзаменов. Относительно этих самых экзаменов – Нэн, очевидно, в душе радовалась, что Дон их не будет сдавать, но зная, что Мору ее радость не понравится, держала свои чувства при себе. Тяжелее всех исчезновение мальчика переживала Фелисити, ей все время виделось самое худшее, и она постоянно ходила заплаканная. Нэн украдкой вымещала на дочери свое раздражение, но и тут старалась не оскорбить чувства мужа, чтобы не спровоцировать бурю, которой он, очевидно, ждал как повода.

– Мне кажется, Эвви сегодня был ужасно милый, – сказала Нэн, по-прежнему не отпуская руку Мора.

Лес был молчалив и пуст. Большинство учеников уехали ранним утром первыми автобусами. Оставшиеся толпились на игровом поле и возле дороги, ожидая следующих автобусов. За ребятами должны были подъехать в одиннадцать и отвезти на станцию.

– Очень. А он тебе ничего не сказал, до того как я пришел?

Прошлогодняя листва и та, что осыпалась после недавней грозы, устилала тропинки и шуршала под их ногами. Было хмурое ветреное утро.

– Сказал, что обед в честь портрета Демойта состоится. Во вторник.

– Ну конечно, почему бы и нет. Школа не должна погружаться в скорбь. Значит, во вторник. Мы пойдем… или пришлем открытку с извинением? Нас поймут.

Они подошли к тому месту, где деревья расступались, открывая круглую полянку, покрытую мхом и невысокой травой. Мор узнал эту поляну и задохнулся от глухой досады, которую теперь постоянно испытывал в присутствии жены.

– Мне кажется, надо пойти, – тихо сказала Нэн. – Надо вести себя так, будто все в порядке, чтобы не приставали. Я даже согласилась произнести несколько слов, как Эвви мечтал. Ну, не смогла отказаться. Всего несколько слов.

– Ты согласилась? Я очень рад. – Но он не был рад. Все, что касалось Нэн, с некоторых пор его нисколько не радовало. Он чувствовал себя так, будто разговаривает с умершей, не подозревающей, что умерла. От этой мысли ему стало так пронзительно горько, что даже захотелось попросить Нэн как-нибудь утешить его, но он тут же вспомнил, что это невозможно. Нэн никогда не умела утешать его, а сейчас и подавно.

Они прошли мимо общежития Пруэтта. Опустевшего, тихого, с распахнутыми настежь дверями и окнами.

– Фелисити так горюет, надо бы ее как-то развеселить, – сказал Мор. Просто чтобы что-то сказать. Он сейчас произносил какие угодно слова, только бы отвлечься от собственных мыслей.

– Она сильно простужена, еще с моря. Придумала пойти купаться поздно вечером. И никак не поправится.

И вот они вышли на дорожку за библиотекой; отсюда слышались возбужденные голоса, смех, пение, а когда подошли к игровому полю, то увидели около ворот толпу мальчишек. Первый автобус уже подъехал, и пассажиры садились в него. В стороне стояло несколько частных автомобилей с открытыми дверцами, в них укладывали чемоданы, теннисные ракетки, крикетные биты и прочий багаж. Те, за кем еще не приехали, весело прощались с отъезжающими. В этот день принято было забывать все распри и всех, даже самых жалких, самых никчемных одноклассников, щедро одаривать порцией теплых прощальных выкриков, особенно если родители приезжали за своим чадом на стареньком «бентли» или на древнем «роллс-ройсе».