Там, где начинается вселенная - Джей Эм

– Да ладно. Вот выйдем из Пустоты и – в первую же эстхелмингскую забегаловку.

Время уже перевалило за полдень, тотальная проверка закончилась, можно ничего не опасаться.

– У меня есть идея получше. Пойдём сейчас не в Эстхелминг, а в Миддэл.

Брэтали не возражал. О том, куда они направляются, он осведомился только когда позади остались и трущобы, и часть пути на миддэлском метро.

– Представлю тебя своей тётушке. То есть, она мне не тётка, более дальняя родственница. Воспитывала меня в детстве. Отец всегда был занятым человеком… Тётя Матильда специально переезжала в Джаракас, жила с нами почти восемь лет. Потом вернулась сюда, в Карану. Она отлично готовит, кулинария – это для неё и хобби, и искусство, и всё на свете. Но для себя одной ей много еды ни к чему, поэтому она каждый день отправляет какие-нибудь блюда в детский приют. Из натуральных продуктов, синтетику не признаёт. Вот увидишь, она соорудит нам обед как в лучшем ресторане.

– Они там дерутся, наверное.

– Кто? – не поняла Ингрид.

– Дети в приюте. Из-за вкусного. На всех же она не наготовит.

– Ну да… Понятия не имею, как там распределяют…

– Знаешь, она из ортодоксалов, – сказала Ингрид, когда уже подходили к тётушкиному дому. – Небогатый род, но со своей историей. Тётя придаёт этому большое значение. Но вообще-то она молодец, если не обращать внимания на пару-тройку предрассудков. И ещё у неё жуткий акцент, не удивляйся. У них дома было принято разговаривать на одном из старинных языков. Она за всю жизнь так и не переучилась.

– Как же она, ортодоксалка, приходится тебе родственницей?

– Старые семейные дела, за несколько поколений до меня. Часть родственников по отцовской линии стала нейтралами, часть осталась ортодоксалами.

Говоря о тётушке, Ингрид против истины не погрешила. Матильда Штальдмит придерживалась строгих взглядов и традиций, свойственных её офстату. Но сердце у неё было доброе. В своё время она приложила немало усилий для того, чтобы превратить сутулое создание с копной вечно растрёпанных рыжих волос в «маленькую леди», как она выражалась. Причём делала это с неизменным терпением и заботой. Собственных детей у неё не было.

Теперь Ингрид сомневалась, что насчёт «леди» всё получилось как надо. Но своими городскими манерами и воспитанием в детстве она была обязана именно тёте.

Сейчас Матильде Штальдмит перевалило за семьдесят лет. Но её седые волосы всегда были аккуратно завиты и уложены. Платья она носила старомодного покроя, но сшитые идеально, на заказ.

Открыв дверь, Матильда всплеснула руками:

– Ингрид, тетошка! Какой приятный сюрприз!

– О, тётя, я столько времени у тебя не была… – Ингрид нагнулась, целуя её в щёку. – Обещаю навещать почаще! А пока… э-э… не могла бы ты нас чем-нибудь накормить?

– Конешно, конешно. Проходите, пошалуйста. Но к тшему такая спешка? Мы так тафно с тобой не разгофарифали! О, ты знаешь, торогая, во время проферки ко мне захотили патрульные…

– Серьёзно? – взволнованно переспросила Ингрид. – Надеюсь, всё обошлось?..

– Нет, после них фся кфартира была ф грязи, они зачем-то осмотрели фсе комнаты.

– А, только это, – с облегчением улыбнулась Ингрид.

– Что ше ещё? Я тобропоряточная горошанка, срасу претоставила им статкарту для проферки. А кто этот молотой тшелофек?

Ингрид перехватила взгляд Сальваторе.

– Э-э… мой друг. Но, извини, тётя, мы очень торопимся…

– Ну што ш, раз так… У меня сегодня феликолепное жаркое. Но кто, фсе-таки…

– Очень торопимся, правда!

– Ну хорошо, хорошо, минутку… Я накрою в столофой, а фы потоштите пока.

Сальваторе и Ингрид остались одни в гостиной, но не надолго. Довольно скоро тётушка позвала обедать.

На столе стояли приборы и несколько тарелок с закусками. Аппетитно пахло чем-то горячим.

– Присашифайтесь, пошалуйста, – пригласила Матильда.

Внося из кухни ещё одно блюдо, на котором лежали оливки с воткнутыми шпажками, она сказала:

– Ингрид, как неприлишно! Ты то сих пор не претстафила меня сфоему знакомому! Посфольте претстафиться, молотой тшелофек – Матильда Апполинария Штальдмит-Саарен, урождённая ортодоксалка, – пожилая леди, улыбаясь, протянула Брэтали блюдо с оливками, ожидая, что он возьмёт одну штучку.

– Рад знакомству, мадам, – галантно поклонился тот и принял из её рук всё блюдо. – Брэтали Сальваторе, урождённый маби.

– Маби? О… О-о… – только и смогла произнести старушка, оседая на стул. В полной растерянности она повернулась к Ингрид. Но, вспомнив о правилах гостеприимства, кое-как справилась с потрясением, поправила съехавшие на кончик носа очки и выдохнула:

– Отшень приятно…

Брэтали покивал с уже набитым ртом. Методично, одну за другой, он уничтожал оливки, опустошая блюдо.

– Питательная штука. В них много масла.

Спохватившись, как бы еда не подгорела, тётушка скрылась в кухне. Когда же вернулась, ей оставалось только потрясённо наблюдать, как Сальваторе, рядом с внушительной горой овощного салата и закуской из грибов, высокой стопкой накладывает себе в тарелку ломти сыра и густо намазывает маслом булку.

От жаркого гость почему-то отказался, зато запечённого картофеля, не церемонясь, попросил сразу две порции. Следом исчез десерт – здоровый кусок пирога с кремом, и несколько фруктов. Отпивая кофе, он постепенно подливал в чашку сливки, так что под конец одни сливки уже и пил.

Ингрид надеялась, что её брови не лезут на лоб так изумлённо, как тёти-Матильдыины. Но она тоже украдкой поглядывала на Брэтали и иногда против воли на её лице появлялась недоверчиво-удивлённая улыбка. Чтобы скрыть её, Ингрид с усердием принималась жевать и хвалить тётину стряпню.

Без сомнения, Сальваторе всё это прекрасно замечал. Уж тётушкину-то растерянно-испуганную реакцию – наверняка. Но внимания не обращал ни малейшего. Сейчас его интересовала только еда.

Он успел измениться буквально на глазах. Измождённость, которая появилась после нескольких часов усиленной регенераций, исчезла бесследно. А рука Брэтали окончательно приняла нормальный вид. Если бы Ингрид не видела рану, ни за что не поверила бы, что она там когда-то была.

Сердечно распрощавшись с тётушкой, они вышли на улицу. Матильда до самого конца визита мужественно старалась соблюдать этикет и всё-таки кое-как пролепетала, что всегда рада видеть их обоих в своём доме. В душе она ужасно опасалась, что этот человек… то есть маби, подбирающий хлебом соус с тарелки, вздумает вновь переступить её порог.

– До следующего тотала тебе можно не волноваться, – сказал Сальваторе Ингрид. – А может, и не только до следующего, а совсем. Хотели бы всерьёз до тебя добраться – инспекцией тётушкиной квартиры дело бы не ограничилось. Короче, у технократов и поважнее тебя забот немало.

– Ну, ты как всегда – приятное скажешь, – усмехнулась она. – Но вообще-то, Брэтали, я тебе очень благодарна…

– Не начинай. Если бы я не хотел помогать, то и не стал бы. А если сам захотел, благодарить не надо.

– Ну… ладно.

– На всякий случай – как с тобой можно связаться?

Ингрид продиктовала номер.

Прежде он телефона не спрашивал. Сейчас это вряд ли праздное любопытство. Но пытаться что-то у него выяснять, естественно, бесполезно.

– Мне домой нужно ехать вон с той остановки, – показала она через дорогу.

– А мне удобнее на метро.

В «Меге» Брэтали бросил на кровать верхнюю одежду и сел за компьютерный стол. Включил сферу, надел очки. Привычные, до автоматизма отработанные движения.

Да, где уж такой любопытной особе, как Подкова Саарен, было удержаться и не стянуть файл в формате сферы, да ещё с таинственным именем «Айсфлэйм». Вот они, так запомнившиеся ей картины. Созданные воображением образы, для которых не существует точных описаний. Считается, что их сложнее всего воплотить в виртпространстве. Неправда. Их интереснее всего воплощать. А иногда кажется – важнее всего… Над этой реальностью Сальваторе долго работал в свободное время. И, попадая в неё, не появлялся в том месте, откуда ушёл в конце прошлого визита, а проходил каждый раз – сначала.

Костёр. Вместо сухих ветвей в нём живые алые розы. Лепестки просвечивают сквозь текучее рыжее пламя, вздрагивают среди рвущихся вверх всполохов. Их цвет изменяется, наливается тёмно-багряным… но не густеет до чёрного. Брэтали запечатлел краткий миг перед огненной гибелью цветов. Но не саму гибель, не превращение в жалкую кучку пепла.

Дальше взамен костра появляется глыба чистого, безупречно-прозрачного льда с чуть заметным синеватым отливом. Внутри ледяного кристалла – роза. В противоположность тем, трепещущим в огне, она застыла в абсолютной неподвижности. Мгновение и вечность…

Грани льда несимметричные, но гладкие, без неровностей и зазубрин. Преломляют изображение, не делая расплывчатым.

На секунду эффект распространяется – и тысячи костров пылают во тьме, тысячи роз окружены ледяным светом бледного утра…