Шкура - Курцио Малапарте

– Quo what? – прокричал генерал Корк.

– The Quo Vadis church! – крикнул Джек.

– What? What means «Quo Vadis»?[345] – крикнул генерал.

– «Where are you going?»[346] – ответил я.

– To Rome, of course![347] – прокричал генерал Корк громовым голосом. – А куда вы хотите, чтобы я шел? Я иду в Рим. I’m going to Rome!

Тогда, стоя в джипе, я громко рассказал о том, что именно в этом месте, где сейчас стоит церквушка, Святой Петр встретил Иисуса. Вся колонна поняла, о ком речь, только один GI крикнул:

– Which Jesus?[348]

– The Christ, of course![349] – громовым голосом крикнул генерал Корк.

Колонна молчала, а GI почтительно и молча столпились у дверей церкви. Они хотели войти, но дверь была заперта. Кто-то стал плечом вышибать створки двери, другие стучать кулаками и ногами, а водитель одного из «Шерманов» принялся высаживать дверь железным ломом. Вдруг открылось окно в домике напротив, высунулась женщина, швырнула в солдат камнем, плюнула в них и крикнула:

– Стыдитесь! Немцы вонючие! Сукины дети!

– Скажите этой смелой женщине, что мы не немцы, мы – американцы! – крикнул мне генерал Корк.

– Мы – американцы! – крикнул я.

При этих словах все окна вдруг распахнулись, сотни голов высунулись наружу, и ликующий хор закричал отовсюду:

– Да здравствуют американцы! Да здравствует свобода!

Толпа женщин, мужчин, детей, вооруженных дубинами и камнями, высыпала из ворот и калиток и, бросая свое первобытное оружие, бросилась навстречу GI с криками: «Американцы! Американцы!»

Пока GI обнимались с людьми под неистовые крики всеобщего ликования, генерал Корк, оставаясь в своем джипе, подозвал меня и тихо спросил, правда ли, что Святой Петр именно на этом месте встретил Иисуса Христа.

– А почему это не может быть правдой? – ответил я. – Чудеса в Риме – самая обычная вещь.

– Nuts![350] – воскликнул генерал Корк. И после небольшой паузы попросил меня рассказать подробно, как это было. Я рассказал ему о Святом Петре, о его встрече с Иисусом Христом, о том, как святой Петр спросил: «Quo vadis, Domine? – Куда ты идешь, Господи?»

Мне показалось, генерала Корка очень обеспокоил мой рассказ, особенно слова святого Петра.

– Вы уверены, что святой Петр спросил Господа, куда он идет?

– А что еще он мог спросить? Вот вы на месте святого Петра что спросили бы у Иисуса?

– Конечно, – ответил генерал, – я тоже спросил бы, куда он идет. – И замолчал. Потом, покачав головой, добавил: – Так, значит, это Рим! – И больше не сказал ничего.

Прежде чем дать приказ отправиться дальше, генерал Корк, не лишенный определенной осторожности, попросил меня спросить у кого-нибудь из ликующей толпы, кто сейчас в Риме.

Я обратился к молодому парню, показавшемуся мне посмышленей, и передал ему вопрос генерала Корка.

– А кому ж быть-то в Риме, – ответил тот, – как не римлянам!

Я перевел ответ парня. Генерал Корк слегка покраснел:

– Of course, – воскликнул он, – там римляне! – и взмахом руки дал команду двигаться дальше.

Колонна тронулась, и скоро мы вошли в Рим через арку Порта-ди-Сан-Себастьяно, проехав по узкой улочке, зажатой между высокими красными стенами, покрытыми застарелой зеленой плесенью. Когда мы проезжали мимо могилы Сципионов, генерал Корк долгим взглядом посмотрел на могилу победителя Ганнибала.

– That’s Rome! – прокричал он мне; похоже, генерал был растроган.

Мы проехали перед термами Каракаллы, и при виде чудовищной громады имперских развалин, необычайно нежно освещенных луной, солдаты восторженно засвистели. Пинии, кипарисы и лавры ярко-зелеными, почти черными мазками ложились на пейзаж из пурпурных развалин и светлой зелени.

Продвигаясь вперед с оглушительным железным грохотом, мы выкатились к Палатинскому холму, согнувшемуся под тяжестью Дворца цезарей, поднялись по Триумфальной улице, и вдруг перед нами в ясном свете луны выросла величественная громада Колизея.

– What’s that? – крикнул генерал Корк, пытаясь перекричать свист, поднявшийся над колонной.

– Колизей! – ответил я.

– What?

– The Colisée! – крикнул Джек.

Генерал Корк встал в джипе, долго молча всматривался в гигантский скелет Колизея и, повернувшись ко мне, крикнул с нескрываемой гордостью в голосе:

– Наши бомбардировщики поработали на славу! – Потом, как бы извиняясь, широко развел руки и добавил: – Don’t worry, Malaparte: that’s war![351]

В тот момент, когда колонна въезжала на Имперскую улицу, я, протянув руку в сторону Форума и Капитолийского холма, прокричал:

– А вот и Капитолий!

Сильный шум заглушил мои слова. Огромная толпа с криком спускалась к нам по Имперской улице. Большей частью это были женщины, казалось, они собрались атаковать нашу колонну. Они бежали к нам расхристанные и обезумевшие, они размахивали руками, плакали, смеялись и что-то кричали. В один миг мы очутились в окружении, колонна исчезла под неразберихой ног и рук, под потоками распущенных черных волос, под мягкой грудой цветущих грудей, чувственных губ и белых плеч. («Как всегда, – скажет на следующий день в своей проповеди молодой настоятель церкви Святой Екатерины, что на Корсо Италия, – как всегда, немецкая пропаганда лгала, говоря, что американская армия, едва войдя в Рим, бросится на наших женщин: это наши женщины бросились на американскую армию и нанесли ей поражение».) Грохот моторов и гусениц был заглушен криками обезумевшей от радости толпы.

Когда мы поднялись к Тор-ди-Нона, один мужчина, бежавший навстречу колонне с криком «Да здравствует Америка!», поскользнулся, упал и был затянут под гусеницы танка. Крик ужаса поднялся над толпой. Я соскочил на землю, растолкал толпу и склонился над бесформенным трупом.

Мертвый есть мертвый. Это не что иное, как мертвый человек. Больше, а может быть, и меньше, чем мертвая собака или мертвая кошка. На дорогах Сербии, Бессарабии, Украины мне не раз приходилось видеть впечатанных в грязь мертвых собак, раздавленных гусеницами танка. Собачий профиль, нарисованный красным на классной доске дороги. Коврик из собачьей шкуры.

В 1941-м, на Украине, в Ямполе, что на Днестре, мне случилось видеть в дорожной пыли, прямо посреди деревни, коврик из человечьей шкуры. То был человек, тоже раздавленный танком. Лицо приняло квадратную форму, грудь и живот расплющились в виде ромба. Ноги раздались вширь, руки немного отделились от туловища, и руки и ноги стали похожи на штанины и рукава выстиранной одежды. То был мертвый человек, нечто большее или меньшее, чем мертвая собака или мертвая кошка. И сейчас я не мог бы сказать, чего в том мертвом человеке было больше или меньше, чем в мертвой кошке или собаке. Но тогда, в тот вечер, когда я смотрел на человека, впечатанного в пыль дороги посреди села Ямполь, я мог бы, наверное, сказать, был ли тот человек чем-то большим или меньшим мертвой собаки или кошки. Отряды евреев в черных кафтанах с лопатами и кирками собирали по селу мертвых, оставленных русскими. Сидя на пороге разрушенного дома, я смотрел на поднимавшееся над болотистыми берегами Днестра легкое прозрачное облако и на далекий, завивающийся в черные тучи дым над домами городка Сороки на другом берегу. Похожее на красное колесо солнце катилось в облаке пыли в долину, где очертания танков, машин, людей и лошадей четко выделялись на пыльном золоте заката.

Посреди дороги прямо передо мной лежал раздавленный танком человек. Евреи подошли и принялись соскабливать с дороги силуэт мертвого человека. Кончиками лопат они осторожно отколупывали края коврика. То был коврик из человечьей шкуры, его утком была тонкая арматура ребер, паутина из раздавленных костей. Человеческая шкура была похожа на накрахмаленный костюм. Жестокая сцена, но вместе с тем легкая, трогательная, из давних времен. Евреи о чем-то переговаривались, их мягкие приглушенные голоса звучали будто издалека. Когда весь коврик из человеческой шкуры соскоблился с дороги, один еврей надел его той стороной, где была голова, на кончик лопаты, и с этим знаменем они пошли.

Знаменосец был молодой еврей с длинными, распущенными по плечам волосами, худым лицом и с болезненно напряженным выражением глаз. Он шагал, высоко подняв голову, он нес человечью шкуру на кончике лопаты, как знамя. Она и впрямь колыхалась и билась на ветру, как знамя. Я сказал Лино Пеллегрини, он сидел рядом:

– Вот знамя Европы, вот наше знамя.

– Это не мое знамя, – сказал Пеллегрини, – мертвый человек не может быть знаменем человека живого.

– А что там написано, на знамени? – спросил я.

– Там написано, что человек мертвый есть человек мертвый.

– Нет, – сказал я, – читай внимательней: там написано, что человек мертвый – это человек не мертвый.

– Нет, – сказал Пеллегрини, – человек мертвый – не что иное, как мертвый человек. Чем еще он может быть, по-твоему?

– Э, ты не знаешь, что такое мертвый человек. А если б знал, то не заснул бы вовек.

– Теперь вижу, – сказал Пеллегрини, – что написано на том знамени. Там написано: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов»[352].