Ты теперь моя (СИ) - Тодорова Елена

— Мы все взяли, — заверяет меня Савельева. — Успокойся ты, Хороля. Давай-давай, — цыкает и машет руками. — Все будет отлично! Нас там внизу макарена-бойз ждут. Будем плясать, если что. Плакать не дадим. Голодным и жаждущим тоже не оставим. Займись переездом, мать!

Третий день пытаюсь это сделать. На самом деле, неосознанно растягиваю сроки, придумывая нелепые отговорки. Вот Саульский и организовал группу поддержки. Сначала я думала, что кто-нибудь из девчонок останется со мной, чтобы оказать непосредственную помощь с упаковкой вещей. Но все они выразили единодушное желание выгуливать Богданчика. На одну коляску уже четыре человека! И это не считая макарена-бойз, как выражается Ритка.

Закрыв дверь на замок, возвращаюсь в спальню и плавно перевожу дыхание, вспоминая, что должна делать. Стыдно признаться, но после года жизни в Японии мы быстрее переезжали, чем сейчас из этой квартиры в дом Саульского.

У него уже терпение подгорает слушать каждый день очередные отговорки. Мне же, должна признать, все еще немного страшно. Замираю перед следующим этапом. Пытаюсь настроиться психологически. И все равно… Чувствую, когда у нас дойдет до секса, эмоционально меня снесет как ураганом.

Все могло случиться еще в тот вечер на набережной. В его машине. Тогда настрой был радиоактивный и неизбежный. Однако позвонила Рита и с паникой в голосе протараторила, что Богдан отказывается от смеси, плачет, и ей никак не удается его успокоить. Нам спешно пришлось ехать домой.

А потом… На следующий день Момо стало лучше, и ни о каком уединении на территории нашей квартирки не могло быть и речи.

Это хорошо…

Я готовлюсь.

Снова вздыхаю и, открывая комод, обещаю себе, что сегодня закончу с вещами, даже если мне придется целую ночь не спать. Нужно просто сделать это. А там уже, постепенно, все решится.

Я перекладываю несколько махровых слипов из ящика в чемодан, когда раздается дверной звонок. От неожиданности подскакиваю на месте. И тут же срываясь с места, быстро несусь к двери. Ломаю голову над тем, что могло случиться, и волнуюсь. Надеюсь, они просто что-то забыли.

Не дай Бог, что-то с Богданчиком…

Сердце толкается в горло. Перекрывая дыхание, колотится на разрыв.

Времени на раздумывания нет. Игнорируя глазок, щелкаю замком и распахиваю дверь.

— Что… — теряюсь при виде Саульского.

— Привет, — говорит он, привычно оглядывая меня с головы до ног.

Неосознанно отмечаю, что его голос не ровный и беспристрастный, как чаще всего бывает, пока я сама не выведу его на эмоции. Сейчас его голос — раскаленная сталь. Густой и насыщенный.

Он уже на взводе.

Я начинаю крайне сильно волноваться. Кровь к лицу приливает. Ударяет в виски тяжелым и частым пульсом.

— Впустишь?

— Да, конечно, — отступаю, растерянно смаргивая. — Что-то случилось? Все хорошо?

— Что-то должно случиться, чтобы я к тебе пришел? — отзывается, снимая обувь.

Я надолго замолкаю. Дар речи теряю, что случается со мной крайне редко. Да что там?! Такое не случается со мной никогда! Ладно, с Саульским бывает… Но сейчас… Что сказать?

— Нет, просто… — машинально ступая за ним вглубь помещения, принимаю снятый пиджак. — Только обед… Ты обычно в это время работаешь…

— Обычно.

Пока я, словно забыв, что должна делать, прижимаю вещь к груди, Рома проходит в ванную. Сквозь глухой стук в ушах слышу, как он пускает воду. И, наконец, отмираю. Двинувшись к шкафу с верхней одеждой, прячу пиджак.

— Кофе будешь? — кричу из коридора.

Войти почему-то не решаюсь.

— Нет, — следует четкий короткий ответ.

— А что будешь? Ты голоден?

Тишина.

Затаив дыхание, прислушиваюсь. И резко отскакиваю, когда дверь решительно открывается.

— Голоден, — сообщает Саульский, приближаясь.

И к еде это никакого отношения не имеет.

Двинувшись на меня, с таким напором притискивает к стене, я не то что пошевелиться, вздохнуть не сразу могу. Большой и твердый. Нерушимый, как скала. Приглушенно вскрикиваю от давления, которое он оказывает равномерно на все мое тело. Инстинктивно дергаюсь. Если бы не стальной захват, от остроты шарахнувших меня внутри и снаружи ощущений подскочила бы, как пружина. Физически не могу этого сделать. Все, что получается — вытянуться стрункой и приподняться на носочки.

— Ты что… — выпаливаю бессвязно.

Кровь в жилах превращается в непонятную жидкость. Насыщенная гормонами и кислородом, она несется по венам, пылающим потоком воспаляя кожу.

— Долго еще от меня бегать собираешься?

— Я не бегаю, — а у самой голос срывается.

— Юля, — будто кнутом стегает. Как же меня нервирует, когда Саульский вот так проговаривает мое имя! — Чего ты боишься, девочка?

От этой преступной нежности в его грубом голосе по моей раскаленной коже озноб прокатывается.

— Ничего…

Я просто тоже люблю тебя… Люблю…

— Тогда поцелуй меня, — шепчет он на выдохе, прислонясь к моей переносице лбом. — Сама. Поцелуй меня. Юля.

Не сразу реагирую. Застреваю в его темных глазах. Я хочу… Огнем горю. Ощущения настолько сильные, кажется, взорвусь. Но целовать… Прикасаюсь ртом к его рту, а поцеловать не могу. Эмоции наружу рвутся. Разожму губы — либо заплачу, либо закричу. Наизнанку меня выворачивает.

И Саульского за мной тоже. Он ведь все чувствует. По глазам видит. С тела считывает. Он всегда меня чувствует. Пространство вокруг нас вращается, пол под ногами дрожит. Вселенная сходит с орбиты.

Рома тяжело выдыхает и, не рассчитав силы, крепко вжимается своим лбом в мой.

— Поцелуй меня… Юля…

Я не контролирую ни дыхание, ни звуки, которые вместе с ним срываются. Шумно сглатываю и подчиняюсь, повторно прижимаясь к нему губами.

Сердце ему в грудь толкается. Ломает нам обоим ребра: сначала мои, затем его. Густой кровью в его разорванную моторную мышцу впивается. Прорастает.

Не разъединить.

По-другому я не умею. Он сам меня этому научил.

Я так люблю тебя…

Не дожидаясь, пока меня унесут эмоции, Саульский все же помогает мне. Приоткрывает рот, и я инстинктивно захватываю его нижнюю губу. Сотрясаясь от сладкой и горячей дрожи, сдавленно и рвано выдыхаю на оставленный влажный след. Прерывисто всхлипываю и проделываю то же с верхней. Обратно переключаюсь на нижнюю.

Рома отвечает так же неторопливо. Наши движения настолько медленные, будто время подвисло.

Неловко. Нескладно. Сладко. Больно. Смертоносно. Неважно…

Он — лучший. Единственный. Родной. Мой.

Я сказать должна. Должна… Душат эти слова. Рвутся из груди. Не могу больше их удерживать.

— Рома… Ромочка… Я тебя… Я тебя очень люблю… Все это время… Люблю… Только тебя… Всегда…

Все вокруг перестает функционировать. Прекращается даже циркуляция воздуха. В груди моментально возникает горячее жжение.

— Юля… — да, то, как он произносит мое имя — это яд.

И одновременно противоядие. Он, безусловно, меня убивает. И воскрешает. Все это в течение коротких головокружительных секунд.

Теперь Саульский набрасывается на мой рот. Врывается языком, выманивает мой и слегка его прикусывает. Затем мягко, с упоением, всасывает. Отрывается и по-звериному размашисто лижет мой рот.

Ощущений так много! Хочется ускользнуть и тут же еще крепче прижаться. Разлетаюсь на искрящие атомы. Разлетаюсь…

— Твой запах… Твой вкус… Юлька… Моя… Моя же! Ты — моя. Моя. Моя. Моя. Навсегда.

— Вместе…

— Вместе.

Крепче сжимает меня руками. Скользит ладонями вверх по спине и обратно вниз. Сжимая бедра, толкается в мой живот пахом.

О-о-о… Бо-ж-ж-е-е…

Вздрагиваем. Нас обоих будто током пробивает. Саульский тяжело вдыхает и выдыхает, а по моему телу еще долгим отголоском рубит дрожь.

Я знаю, чего он хочет. Я тоже хочу. Хоть мне все еще дико страшно.

Восстанавливая дыхание, откидываю голову, упираясь в стену затылком. Рома горячо и влажно целует мою шею, спускается ниже и, не мешкая, дергает ткань домашнего сарафана вместе с лифчиком вниз, полностью обнажая мою набухшую грудь. Я замираю, на мгновение переставая дышать. Часто моргаю, поддаваясь необъяснимой панике. Но, блин, это же Саульский! Его не смущает даже то, что из сосков начинает сочиться молоко. Продолжая насиловать и жалить ртом сверхчувствительную кожу, он с откровенной похотью размазывает его по моей груди.