Шестьдесят рассказов - Дино Буццати

На следующий день, после ужина, его вновь охватило необычайное волнение. Было уже около десяти. Просматривая газету, он увидел, что новую оперу Риббенца дают сегодня. Как же так? Разве Джакомелли не говорил, что генеральная репетиция отложена? Как могло случиться, что его не предупредили, обошлись без него? И почему дирекция театра не прислала ему, как обычно, пригласительных билетов?

— Мария! Мария! — закричал он в волнении. — Ты знала, что премьера Риббенца состоится сегодня?

Встревоженная Мария прибежала на его зов.

— Я? Я… В общем, да. Но я думала…

— Что ты думала?.. А как же билеты? Не может быть, чтобы мне не прислали билетов!

— Да прислали, прислали! Разве ты не видел конверта? Я положила его тебе на столик.

— И ничего не сказала?

— Я думала, тебе это неинтересно… Ты ведь сам говорил, что ни за что не пошел бы… Говорил, что им тебя не заманить… И вообще, у меня даже из головы вылетело, клянусь…

Горджа был вне себя.

— Не понимаю… просто не понимаю, — повторял он. — Пять минут одиннадцатого… Теперь уже не успеть… И еще этот идиот Джакомелли… — (Смутное подозрение, терзавшее его с некоторых пор, стало наконец приобретать более конкретную форму: угроза по какой-то непонятной причине таилась для него именно в опере Риббенца. Он снова непонимающим взором уставился в газету.) — Ага, оперу ведь транслируют по радио!.. Ну уж этого у меня никто не отнимет!

Тут Мария сказала сокрушенно:

— Аугусто, мне очень жаль, но приемник не работает.

— Не работает? С каких это пор?

— Сразу после обеда испортился. В пять часов я его включила, а там что-то вдруг щелкнуло, и он замолчал. Наверное, предохранитель сгорел.

— Именно сегодня вечером? Да вы что, сговорились все, чтобы…

— Чтобы что? О чем сговорились? — Мария едва не плакала. — Я-то чем виновата?

— Ладно. Я ухожу. Уж приемник-то где-нибудь найдется…

— Нет. Аугусто… на улице дождь… а ты простужен… Уже поздно… Ты еще успеешь послушать эту проклятую оперу.

Но Горджа, схватив зонт, выбежал за дверь.

Он бродил по улице, пока его внимание не привлекли ярко освещенные окна какого-то кафе. Народу там было немного. В глубине зала собралась кучка людей. Оттуда лилась музыка.

Странно, подумал Горджа. Такой интерес к приемнику у посетителей появляется обычно лишь по воскресеньям, когда транслируют футбольные матчи. Потом его осенило: уж не слушают ли они оперу Риббенца? Но это же абсурд! Тех, кто сидел, замерев, перед приемником, никак нельзя было заподозрить в любви к серьезной музыке: два молодых человека в свитерах, девица легкого поведения, официант в белой куртке…

Горджа испытывал непонятное томление, словно он уже много дней, да какое там дней — месяцы, годы знал, что окажется здесь, в этом, а не в каком-то другом кафе, именно в этот час. И по мере того как он подходил ближе и ритм и мелодия становились все отчетливее, у него все сильнее и сильнее сжималось сердце.

Это была совершенно незнакомая ему музыка, и в то же время она давно сидела у него в мозгу, как гвоздь. Странная музыка, которую он уже слышал тогда на улице, а потом, вечером, дома. Но сейчас она звучала еще свободнее, горделивее и еще больше поражала своей буйной, какой-то грубой силой. Она захватила даже этих невежественных людей — механиков, продажных женщин, официантов. Покоренные, раздавленные, они слушали ее разинув рот. Гений! И имя этому гению — Риббенц. А друзья и жена делали все возможное, чтобы Горджа ничего не узнал, просто из жалости к нему. Этого гения человечество ждало по меньшей мере полвека, но им оказался не он, Горджа, а другой, его ровесник, до сих пор прозябавший в безвестности. Как отвратительна ему эта музыка, как хорошо было бы развенчать ее, осмеять и покрыть позором, показать, насколько она фальшива! Но она надвигалась, взрезая тишину, как мощный броненосец. Да, скоро, должно быть, она покорит весь мир.

Официант взял его под локоть:

— Простите, синьор, вам нехорошо?

Горджа действительно едва держался на ногах.

— Нет-нет, спасибо.

Охваченный отчаянием, так ничего и не заказав, он вышел из кафе под дождь.

— Святая Мадонна! — бормотал он, прекрасно понимая, что радости у него уже никогда не будет.

Он даже не мог облегчить душу, поведав о своих страданиях Богу: таких страданий Бог не приемлет.

33

ЗИМНЯЯ НОЧЬ В ФИЛАДЕЛЬФИИ

© Перевод. Ф. Двин, 2010

В самом начале июля 1945 года альпийский проводник Габриэле Франческини, поднявшись в одиночку по Валь-Канали (Пале-ди-Сан-Мартино-ди-Кастроцца), чтобы опробовать новый подход к отвесному склону Чима-дель-Коро, увидел наверху, примерно в ста метрах от скального основания, что-то белое, свисавшее с небольшого выступа над пропастью. Вглядевшись хорошенько, он понял, что это парашют, и вспомнил, что в январе где-то в этих местах разбился американский четырехмоторный самолет, летевший из Австрии; семь или восемь членов его экипажа благополучно приземлились в Гозальдо, а двоих отнесло ветром в сторону, и было видно, как они опускались за горную гряду Крода-Гранде. Больше о них не слышали.

С карниза свисали белые стропы, на которых болталось что-то темное — то ли сумка с неприкосновенным запасом, то ли останки самого летчика, над которыми хорошо поработали солнце, вороны и снежные бури. Склон в этом месте был очень крутым, но не таким уж неодолимым — примерно третьей степени сложности. Франческини довольно быстро добрался до карниза и увидел, что черная штуковина — просто клубок перепутанных и обрезанных ножом лямок. Он стянул парашют вниз. Чуть поодаль, на небольшой террасе, виднелся какой-то ярко-красный предмет: это был двойной прорезиненный жилете парой странных металлических рычажков; стоило привести в действие один из них, как жилет мгновенно со свистом наполнялся воздухом. На нем была надпись: «Л-т Ф. П. Мюллер, Филадельфия». Еще ниже Франческини нашел пустую обойму от пистолета — все патроны были расстреляны, — а в самом низу, в углублении, между скалой и снегом, заполнявшим расщелину, — зеленый фланелевый шарф из военного обмундирования и короткий штык с обломанным острием. Самого летчика нигде не было.

(Первым выпрыгнул Франклин Дж. Годжер, следом за ним — он. А остальные? Белый купол его парашюта уже раскрылся, а те почему-то все не прыгали. Парашют Годжера был под ним, метрах примерно в пятидесяти. Рев моторов постепенно затихал, словно уходил в вату.

Он заметил, что по мере того как они снижались, ветер относил их в сторону от долины, к горам, покрытым снегом. Горы росли прямо на глазах, ощетиниваясь причудливыми скалами; они были изрезаны темными расщелинами, на дне которых, отливая голубизной, лежал снег.

— Годжер! Годжер! — позвал он, но тут между ним и его товарищем внезапно выросла стена.

Она быстро приближалась. Это был желтовато-серый отвесный склон, который вдруг стал валиться на него. Вытянув вперед руки, он попытался смягчить удар.)

Спустившись в долину, Франческини сообщил об увиденном на ближайший американский пост. Наверх он вернулся лишь через двенадцать дней. За это время снег заметно подтаял, но новые поиски ни к чему не привели. Он совсем уже собрался уходить, как вдруг справа, в углублении, увидел наполовину вытаявший из снега труп — почти нетронутый, только с пустыми глазницами; и еще на темени виднелась страшная рана, круглая и глубокая, как чашка… Это были останки мужчины лет двадцати четырех, высокого, темноволосого. Над трупом уже вились мухи.

(Он ударился о стену, правда, удар был не таким сильным, как можно было ожидать. Ухватиться ни за что не удалось; его отбросило от стены, и он повис в воздухе, почему-то перестав снижаться. Парашют зацепился за едва заметный выступ. Теперь он висел над бездной.

Вокруг торчали бесформенные обломки скал, потрескавшиеся, древние, просто непонятно было, на чем они держатся. Светило солнце. Но он смотрел вниз, на дно ущелья (сверху оно казалось почти плоским), на эту гладкую и такую манящую белую дорожку. У него мелькнула мысль, что он, должно быть, выглядит сейчас очень смешно — болтается на стропах, словно марионетка. Прямо напротив торчал какой-то кривой пик, похожий на монаха, и, казалось, смотрел на него — без всякого сочувствия.

Было слишком тихо. Он снял шлем в надежде уловить какой-нибудь, пусть хоть отдаленный звук, свидетельствующий о близости человека. Ничего. Ни крика, ни выстрела, ни колокольного звона, ни шума мотора. Он закричал что было сил:

— Годжер! Годжер!

— Годжер, Годжергоджер! Годж!.. Годж! — откликнулось эхо.

Холодное, четкое, казалось, оно хотело дать ему понять: нет здесь никого и ничего, кроме скал, и все твои призывы напрасны.)

Когда американцы узнали об этом, вместе с Франческини в горы отправилось человек десять во главе с лейтенантом. Без привычки к горам они с трудом добрались до места. Проводник и офицер объяснялись между собой на ломаном французском. Труп уложили в мешок, и отряд стал спускаться вниз по крутому, забитому снегом каньону. Но в одном месте на их пути попалась каменистая осыпь. Здесь офицер приказал всем остановиться. Франческини воспользовался передышкой, чтобы получше рассмотреть «свою» стенку, особенно один камин. Вдруг уголком глаза он заметил какое-то движение. Мешок с трупом, подпрыгивая на камнях, катился вниз. Франческини взглянул на лейтенанта, но тот и бровью не повел.