Блокада - Сергей Малицкий

— Ядовитые плоды есть? — в который раз спросил у Ленты Рашпик.

— Есть можно все, — ответила проводница, — но только здесь. Большая часть плодов прекрасно поедается и за пределами полосы, но часть может оказаться ядовитой или вызвать расстройство. Но ведь ты, воин, не набил карманы голубыми орешками со вкусом медовой карамели?

— Нет, конечно, — тут же раздраженно запыхтел Рашпик, опустошая карманы, — Но есть уже не хочется. Одно дело — просто орешек разгрызть, а другое — когда он тебе синеньким подмигивает!

— Идем! — оборвала причитания толстяка Лента.

Она двигалась бесшумно, и даже когда рубила зелень, затянувшую след тени Галаду, умудрялась не хрустеть, не трещать ветками, не хлюпать раздавленными плодами. Все это за нее делали Коркин, Филя, тот же Рашпик. Пустой, равно как и Ярка, и Рук, и Кобба, умудрялись двигаться так же, как и Лента.

— Я слишком толстый, — бухтел вполголоса Рашпик. — Она ж для себя проход рубит, а я толще: цепляюсь. И вообще пора бы уже и передохнуть. Отмотали столько миль по пустыне, да и отвык я пешком ходить. То ли дело на машинке. И куда мы идем? Нет, ну доберемся мы до этой базы, поругаемся со светлыми, получим от них по паре разрядов по заднице. Я знаю — я получал уже, когда поглазеть ходил еще к нашей базе. Что дальше? Пойдем к этой самой Бирту, которую никто еще не видел? Дойдем. Допустим, что там сидит тот самый Галаду. Ну Пустой его прикончит. А дальше? Дальше-то что?

— Тихо! — прошипела, обернувшись, Лента.

— Пришли, что ль? — не понял Рашпик.

— Тихо, — чуть громче повторил Пустой. — Подходите сюда.

Полоса изобилия кончилась. В один-два шага буйная растительность обратилась в повядшие заросли, а дальше, под ногами остановившейся Ленты, лежал сухой валежник и мертвые листья.

— Он прошел туда, — показала проводница на перевернутую черную листву.

— Что там? — нахмурился Коркин.

Ему показалось, что впереди, в десяти шагах, высилась черная стена. Настолько черная и непроглядная, что даже кромешная темень до нее казалась просто густыми сумерками.

— Седьмая пленка, — вздохнула Лента. — Одна из самых неприятных. Смерть.

— Из самых неприятных? — с усилием хмыкнул Рашпик, — «Как дела, браток?» — «Нормально, так, мелкие неприятности», — «Что за неприятности?» — «Да не стоит заморачиваться», — «И все-таки?» — «Да я умер, браток».

— Не смешно, — процедила Лента. — Я как раз эту пленку не люблю больше всего. Это очень неприятно — переживать смерть. Переживать смерть, не умирая. Не волнуйтесь, боли не будет. Смерти, впрочем, тоже. Надо сделать три Шага, и мы на той стороне. Потом еще пару миль пешком — и у нас будет сон под крышей и горячий ужин.

— В самом деле? — оживился Рашпик.

— Три шага! — повторила Лента. — На счет — раз, два, три, четыре. А теперь проверьте мешки и возьмите друг друга за руки. Крайним слева пойдет Кобба, справа — я.

— Я пойду крайним справа, — отрезал Пустой.

— Хорошо, — неожиданно согласилась Лента. — Держаться крепко, рук не выпускать. Слушать мой голос. Три Шага — и мы на той стороне. Если кто-то выпустит руки, мне придется за ним возвращаться. Я, конечно, вернусь, но потом этому кому-то непоздоровится.

— А Рук как же? — не понял Коркин.

Услышав свое имя, ящер зацокал, вытянул шею и вперевалочку потопал вперед, где вскоре и исчез.

— С Руком проблем меньше всех, — удовлетворенно кивнула Лента, взяла за руку Пустого, поймала ладонь Коркина. — Филя, держись крепче за Ярку — женщины эту пленку проходят легче.

Коркин тоже стиснул ладонь недотроги.

— Куда идти-то? — заворчал Рашпик. — Не видно же ничего!

— Можешь закрыть глаза, — ответила Лента, — Только ноги повыше поднимай. Шаг вперед. Еще один. Еще шаг. Еще шаг. Остановились.

— Все, что ль? — заныл Рашпик.

— Сейчас только начнется, — успокаивая дыхание, ответила Лента.

Коркин открыл зажмуренные глаза. Пленка была на расстоянии локтя. От нее несло холодом, но не тем холодом, который обжигает, если выбежать из избы, распарившись, и прыгнуть в снег, а могильным холодом пустоты.

— Собраться, — повысила голос Лента. — Делай — раз!..

Коркин летел над бездной. Ничего не было ни сверху, ни снизу, ни справа, ни слева, ни позади, ни сзади. Ничего не было, но он был уверен, что видит все. Видит каждую милю пустоты, как если бы рассматривал ее, поднося к глазам, щепоть за щепотью. Видит, как если бы пропускал ее сквозь себя. Одного он не мог понять: летит он сам сквозь эту пустоту или летит вместе с нею? И куда он летит? Ни ветер, ни какие-нибудь огни — ничто не указывало ему, что он движется. И все-таки ощущение полета было. Или это было ощущение падения? Тогда почему у него не перехватывало дух? И почему он продолжал чувствовать свое тело. Или нет? Он уже не чувствовал его, кроме нити, протянувшейся от одной его руки к другой.

«Два», — еле различимым шелестом донесся чей-то голос, и Коркин увидел костер. Он горел где-то внизу. Метался, дергался, извивался, словно уворачивался от кого-то страшного, пытавшегося прибить ожившее пламя. Нужно было немедленно спасти огонь от неизвестного, подкормить его, дать ему пищи, и Коркин попытался спуститься к пламени, как в ту же секунду понял, что на самом деле пламя не внизу, а вверху, и это он, Коркин, лежит на спине, и между ним и пламенем толща непонятного и непроходимого нечто, и он забился, задыхаясь, под страшной тяжестью, как вдруг откуда-то сверху донеслось — «Три», и нить, протянувшаяся между его руками, натянулась и загудела.

— Три, — прошептал онемевшими губами Коркин, и ничего не произошло.

Огня больше не было. Толщи больше не было. Ничего не было. И самого Коркина не было тоже. Растаяло даже имя, которое не обозначало больше ничего. И слово «имя» растаяло. И сам Коркин, как пластинка сушеного меда, брошенного в огромный черный котел, стремительно обращался в ничто, в пустоту, в бездну. Исчезал.

— Четыре, — услышал Коркин и, шатаясь, открыл глаза.

Вокруг стояла ночь. Черная стена осталась за спиной.

Сквозь облачное небо просвечивала луна, серебрила нити воздушной дороги и позволяла разобрать всхолмленный луг, силуэты раскидистых деревьев поодаль, какие-то развалины, столбы или трубы.

— Вот ведь! — раздраженно пробормотала Лента, дернулась, выпустила руку Коркина, но Пустой уже выходил из черной стены с Филей на руках.

— Я не виновата, — зарыдала Ярка, — Он выдернул руку!

— Это не он выдернул, — кивнула Лента на сидевшего на мокрой траве и беззвучно разевающего рот Рашпика. — Толстяк его потащил. Рашпик, ты должник Коббы. Он выволок тебя.

— Это не смерть, — сбросил на землю пулемет отшельник, — Это хуже смерти.

— Ну гадать не будем, — отрезала Лента, — Каждый когда-нибудь сравнит. Что с парнем?

Коркин отпустил Яркину руку и вместе с недотрогой присел возле Фили. Тот тяжело дышал, хлопал глазами, но уже не плакал, хотя щеки его были мокрыми.

— Выпей, Филипп, — сказал Пустой, прислоняя к сухим губам мальчишки горлышко фляги, — Я набрал в полосе. Молоко из травы. Ленточка обещала, что оно не портится неделю.

Филя сделал один глоток, другой, ухватился за флягу обеими руками и высосал ее до дна. Тут же обнаружил, что лежит на руках у механика, задергал руками и ногами, вскочил и начал судорожно поправлять мешок, дробовик, самострел, одежду.

— А я бы хотел сюда прийти умирать, — вдруг выговорил Рашпик, — Не в сладкую пленку, а в эту. Хочу вот так… Чтобы без остатка.

— Я маму увидел, — испуганно пробормотал Филя.

— Пошли, — вдруг помрачнела Лента и, бросив уважительный взгляд на Пустого, зашагала через луг к развалинам, которые вздымались к темному небу.

Огонек Коркин разглядел через милю. Сначала скорняку показалось, что кто-то стоит между деревьями с лампой, потом он понял, что видит полоску света в окне или двери. Под ногами образовалась тропка, где-то в отдалении завыла лесная собака, захлопал крыльями над головой ночной ястреб, завели свист болотные тритоны, — как вдруг запахло смертью. И шаги Ленты стали другими — неслышными и быстрыми. В сумраке мелькнул плетень, запах крови ударил в ноздри, Коркин задвинул за спину Ярку и выглянул из-за плеча Пустого. На ступенях приземистого домишки лежало тело. Свет падал из щели в грубо сколоченной из толстых досок двери.

— Лот! — застучала рукоятью меча в дверь девчонка. — Открывай дверь. Это я, Лента. Не одна, с друзьями. Ты чего ж в ночь светишь? Да и не лучшее место для охоты — крыльцо собственного дома.

За дверью послышались шаги, покашливание, потом осторожный голос произнес:

— Соль, точно ты?

— Я, кто же еще, — отозвалась девчонка, — Со мною шестеро уставших людей и один голодный ручной зверек. Рассчитываем на ужин и постель.

За дверью загремел засов, и в проеме показался человек в сером халате или плаще до колен, из-под которого торчали черные порты и босые ступни. Лот был невысокого роста, а казался еще меньше из-за короткого, но очень внушительного ружья в правой руке. В левой он держал масляную лампу.