История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9 - Джованни Казанова

— Вы знаете эту девушку? — спросила я спокойно у моей горничной. Та ответила, что до сего дня никогда ее не видела. Я ушла к себе.

Размышляя в одиночестве об этом сходстве, я, наконец, перестала этим заниматься, сочтя, что это смешно, но решила поговорить с этой девушкой и постараться узнать, кто она. Она, возможно, была сестрой моего молодого человека.

Она не замедлила явиться на следующий день в то же время с коробкой, полной кружев, и когда мне о ней сказали, я не замедлила пригласить ее зайти в мою комнату. Я обратилась к ней, не без некоторого волнения, и она, отвечая, не могла не посмотреть на меня, и тогда, убедившись, что я не ошиблась, я не нашла в себе силы задать ей вопросы, которые задумала, так как там присутствовала моя горничная. Но когда, выбрав несколько кружев, я сказала ей пойти взять денег, чтобы заплатить, мое изумление достигло высшей степени — замаскированная персона упала передо мной на колени.

— Решите, мадам, — сказал мне он, — жить мне или умереть; я уверен, что вы меня узнаете.

— Да, я узнаю вас и не могу сказать ничего иного, как то, что вы сошли с ума.

— Я вас обожаю.

— Встаньте, потому что сейчас войдет моя горничная.

— Она посвящена в тайну.

— Что я слышу!

Однако он поднялся, и моя невозмутимая служанка отдала ему его деньги. Уложив в свою коробку оставшиеся кружева, он сделал мне реверанс и ушел.

После его ухода было бы вполне естественно, если бы я поговорила с горничной и мой долг требовал, чтобы я немедленно дала ей отставку, но я не слышала этого повеления, и, соответственно, я пренебрегла бы законом, который предписывал мне мой долг, если бы я к нему обратилась.

Оставшись одна у себя в кабинете и обдумывая этот факт, я увидела, что слишком поздно уже решиться следовать законным путем. Мне надо бы было немедленно велеть арестовать отважного молодого человека, заставив признаться мою служанку, но мое сердце за него заступалось, и, вследствие такого снисхождения, осуждение моей горничной становилось абсурдным. Я ничего не сделала и заставила себя поверить, что она не догадалась, что он сказал мне о том, что она посвящена в тайну. Я решила отвлечься от происшедшего, надеясь, что более его не увижу, и случившееся станет как бы не бывшим.

Но эта надежда перешла в настоящий страх по прошествии двух недель, когда я более не видела молодого человека нигде из тех мест, где случай или его любовь дали бы мне возможность его встретить. Я ощутила неодолимое желание узнать хотя бы его имя, и только моя служанка могла мне его сказать, потому что я не могла и подумать пойти узнать о нем у графа д'Ойрас. Я ее ненавидела, когда, видя ее у себя, представляла, что она, возможно, знает, что ее преступление мне известно, и радуется страху, который я должна испытывать, будучи от нее зависимой. Она могла даже счесть мою сдержанность к обстоятельствам в ущерб моей чести и решить, что я его люблю. Это предположение, когда я думала о его возможности, меня оскорбляло, приводило меня в отчаяние. Что же касается юного сорвиголовы, который вызвал у меня настоящий гнев, мне казалось, что следует его опасаться, и, будучи уверенной, что он не может догадаться, что я его люблю, мне достаточно было знать, что он должен быть убежден в том, что я им пренебрегаю. Эта уверенность служила для меня отмщением в моменты, когда мое тщеславие возрастало выше моей любви; но она приводила меня в отчаяние в другие моменты, когда я думала, помимо своей воли, что он, может быть, решился больше не думать обо мне, и что он уже меня забыл. Вы видите, что я боролась с собой, и чем дольше длилась борьба, тем сомнительней была победа.

Это состояние этой внутренней борьбы не длилось постоянно, и если бы даже ничто мне не помогло преодолеть мои колебания, в конце концов, мне бы удалось восстановить внутреннее равновесие.

Как-то, прилаживая на шею фишю, отделанное кружевами, которые я купила у мнимой торговки, я спросила у служанки:

— Куда она пропала, эта девушка, которая их нам продала?

Заметьте, что я задала ей этот вопрос без всякой предварительной подготовки. Не иначе, как мой Гений, добрый или злой, заставил выйти эти слова из моих уст.

— Опасаясь, очевидно, — ответила мне она, — что мадам заметила ее переодевание, и что эта смелость вам не понравится, она не посмела снова вам показаться.

— Разумеется, я это заметила, но я слегка была удивлена в тот момент, когда поняла, что вы знаете, что это был юноша.

— Я не могла отказаться, поскольку знала, кто это.

— Кто он?

— Это граф А-ль, которого вы должны были бы узнать, поскольку встречались с ним четыре месяца назад в этой самой комнате.

— Это правда; и даже, может быть, я его узнала; но мне хотелось бы знать, почему вы меня обманули, когда я спросила вас, знаете ли вы эту девушку.

— Чтобы вас не смущать. Я решила, что вы рассердитесь, узнав, что я знаю эту маску.

— Вы оказали бы мне больше чести, предположив обратное. Когда в тот момент, когда вы были в своей комнате, я приказала ему уйти, назвав безумцем и высказав опасение, что, возвратившись, вы можете застать его на коленях, он сказал мне, что вы посвящены в тайну.

— В тайну! Я воспринимала эту игру как совершенно несерьезный фарс.

— Так и есть; но со своей стороны, я придала ему столь большое значение, что для того, чтобы не прогонять вас от себя, я решила ничего вам не говорить, сделав вид, что ничего не знаю.

— Я решила, что эта сцена заставит вас посмеяться, и теперь, когда я вижу, что вы ее восприняли всерьез, я действительно сожалею, что, некоторым образом, могла приблизиться к нарушению моего долга.

Этот диалог, в результате которого я сочла свою горничную полностью оправданной, умиротворил мое сердце, но не вполне успокоил мой ум, как мне было необходимо. Я знала, что молодой граф А-ль был полностью без средств и целиком зависел от милостей, которые ему могла дать протекция министра, у которого он состоял на службе, и мне не было неприятно, когда я поняла, что этот граф А-ль меня любит, и мысль о том, что я сама могла бы стать счастливым источником его благосостояния, стала доставлять мне радость в моих мечтаниях, когда я оставалась наедине с самой собой. Легко предположив, что моя горничная может лучше соображать в этих делах, чем я, и рассматривая выходку молодого графа как шалость, не имеющую никаких последствий, я сочла смехотворной мою слишком щепетильную деликатность; но после этих мыслей, достаточно утешительных, мне пришла в голову другая, которая меня сильно встревожила, поскольку унижала меня. Мысль, что граф А-ль решил больше меня не видеть, заставила меня предположить в нем либо слишком ограниченный ум, либо недостаток любви, который огорчал меня еще больше, чем его слабая способность к рассуждению. Если он обиделся на то, что я сочла его поступок безумным, он не мог быть ни тонким, ни умным, ни достойным моего нежного участия.