История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9 - Джованни Казанова

Осмотрев несколько комнат в разных домах, я сняла одну, на четвертом этаже, соблазненная добрым и благородным лицом хозяйки. Не имея опыта и без рекомендаций, я могла полагаться лишь на Бога и на добрую волю, доверившись чувству симпатии. Эта женщина мне понравилась. Я договорилась о десяти шиллингах в неделю, и тот же час попросила ее помочь мне переодеться в женщину, самого простого вида, не осмеливаясь более выходить, одетая так, как я была. Не позднее, чем назавтра я закупила на свои деньги рубашек, платьев, башмаков и все принадлежности, необходимые для бедной девицы, которая не собирается ни обольщать кого-либо, ни вызывать жалость, ни пускаться в авантюры. Говоря достаточно хорошо по-английски, но так, что никто не мог усомниться, что я не англичанка, я знала, какого поведения мне следует придерживаться, чтобы гарантировать себя от того, чего мне следует опасаться.

Однако менее чем через две недели я увидела, что дом моей доброй хозяйки не отвечает моим правилам, моему спокойствию и моей экономии, потому что мое дело может тянуться долго, и, не имея денег, я окажусь в самом трудном положении. Я решилась оттуда съехать. Находясь в решимости не принимать визитов, я их не принимала, но не могла помешать тому, чтобы любопытные толклись целый день у моей двери, и чем больше они убеждались, что я никого не принимаю, тем более назойливыми и многочисленными они становились. Дом, в котором я жила, был слишком на виду. Рядом со Св. Павлом, неподалеку от биржи, в этот дом приходило множество молодых людей, чтобы поесть, на втором и на третьем этаже, и все пытались исцелить меня от моей грусти, несмотря на то, что я в этом не нуждалась.

Решив тратить на жизнь не более гинеи в неделю, я, поскольку мое кольцо мне не было нужно, решила его продать, но постепенно. Старый торговец, что жил на моем этаже, порядочность которого моя хозяйка мне гарантировала, предложил мне 150 монет, и я его ему продала, но при условии, что он будет выплачивать мне по четыре каждый месяц, и что я смогу его у него выкупить за те деньги, что он мне уже выплатил авансом. Я хотела сохранить наличные, что у меня еще оставались, чтобы вернуться к себе на родину по суше, когда мне напишут, что я могу туда ехать, ничего не опасаясь. Я не хотела ехать морем. Я немного тратила на одежду, и у меня оставалось еще достаточно. Моего кольца мне хватало, чтобы прожить три года, и за тот год, что я уже здесь провела, я потратила лишь треть того, что было.

Покинув дом моей честной хозяйки, которая продолжала быть моим добрым другом, я сняла комнату в приличном доме, снова на Стрэнде, за ту же цену, но вынуждена была нанять служанку, так как не могла никак решиться есть иначе, чем в своей комнате. Необходимость держать эту служанку стала моим несчастьем, так как мне попадались только мошенницы, и, вы понимаете, желая тратить на жизнь не более шиллинга в день, мне невозможно было избежать краж. Я мало ела и, не перенося пива, пила только воду. Вино Опорто, у нас превосходное, здесь дорогое и плохое. От всех этих лишений я худела, я не знала, как мне избавиться от этой нищеты, когда мой добрый ангел, если я смею так сказать, дал мне прочесть в газете странное объявление, которое заметили на вашей двери. Посмеявшись, потому что это было слишком забавно, чтобы не посмеяться, я не могла воспротивиться желанию пойти поговорить с вами. Я хотела увидеть, смогу ли я улучшить мои условия существования без роста моих расходов. К этому примешивалось и любопытство, потому что в газете было сказано, что хозяин дома — итальянец, который, очевидно, не опасается ловушки, а я, со своей стороны, не боялась насилия, и в этом я, как раз, ошибалась, потому что есть такие виды насилия, от которых сладко не обороняться. Будучи обученной итальянскому, я сохранила большую склонность к вашей нации.»

— Ну вот, мадам, маленькая история, которая меня весьма заинтересовала! У вас ангельский ум, и теперь, когда я знаю, что вы португалка, я чувствую, что примиряюсь с вашей нацией.

— А вы разве нас не любите?

— Я склонен к этому с тех пор, как узнал, что вы оставили умирать в нищете двести лет назад вашего Вергилия.

— Камоэнса, вы хотите сказать; но как вы можете так его любить, не слыша нашего языка?

— Я прочитал его в переводе латинским героическим стихом, настолько прекрасным, что я думал, что читаю Вергилия.

— О небо! Что вы говорите? Теперь я обещаю самому Богу, да, я даю обет изучить латынь.

— Очень хорошо; но от меня. Я стану жить и умру в Португалии, если вы обещаете мне ваше сердце.

— Ах, почему их у меня не два! С тех пор, как я вас узнала, я меньше себя люблю; я боюсь стать неверной.

— Я доволен, что вы любите меня, как если бы я был вашим отцом, но позвольте, чтобы ваш отец обнял свою дочь. Пожалуйста, продолжите вашу историю. Мне остается узнать главное. Что стало с вашим возлюбленным? И что сделали ваши родственники, когда им стало известно ваше бегство?

— На третий день после моего прибытия в этот огромный город я написала длинное письмо м-м аббатисе, моей тете, в котором во всех деталях и с совершенной правдивостью рассказала обо всем, что со мной приключилось, умоляя защитить моего супруга и поддержать меня в моем намерении не возвращаться в Лиссабон, пока она не уверит меня, что при моем возвращении мой брак не встретит никакого противодействия, и что, вступив во владение моими богатствами, я смогу жить публично вместе с моим мужем. Я просила ее информировать меня обо всем и направлять мне свои ответы, называя меня мисс Полина, через мою хозяйку, адрес которой я дала. Я направила ей мое письмо через Париж и Мадрид, потому что по суше нет более короткой дороги; соответственно, я получила ответ только три месяца спустя. Она сообщила мне, что фрегат, на котором я уехала, вернулся в Лиссабон всего восемь-десять дней назад, и что капитан, сразу известив министра, что привез в Лиссабон единственную даму, что имелась у него на борту, несмотря на то, что граф А-ль утверждал, что она его жена, и ждет от него распоряжений. Министр, не сомневаясь, что эта дама — я, приказал капитану письменно, чтобы тот отвел даму в ее монастырь и там ее заключил. В письме министр написал аббатисе, что направляет ей ее племянницу и просит содержать ее там под надежной охраной до дальнейших распоряжений. Моя тетя была бы этим изрядно поражена, если бы не получила за три или четыре дня до того письмо, в котором я информировала ее обо всех моих делах. Она поблагодарила капитана, отвела свою предполагаемую племянницу в комнату, где ее заперла и написала графу д'Ойрас, что, согласно его приказу, заключила в своем монастыре мадемуазель, которую Его Превосходительство именует ее племянницей, но что эта мадемуазель не является ни ее племянницей, ни мадемуазелью, но юношей, одетым в женское платье, и она не может держать его в своем монастыре. Она просила его, соответственно, послать кого-то забрать его от нее как можно скорее. Отправив министру этот необычный ответ, она нанесла визит графу А-ль, который бросился перед ней на колени. Моя тетя подняла его, сказав, что она знает все, и показав мое письмо. Она сказала ему в то же время, что, соответственно своему долгу, она написала министру, что не может держать в своем монастыре мужчину, и что, выйдя отсюда, он должен ожидать, что его отведут в другое место в течение часа или двух. Граф, проливая слезы, положился на ее защиту в отношении моих и своих дел и передал ей мою шкатулку, которую держал все время у себя в кармане и которую аббатиса с удовольствием спрятала. Затем она его покинула, заверив, что обо всем меня информирует. Она больше его не видела, несмотря на то, что он должен был провести в комнате, где находился, всю ночь и уехать лишь утром следующего дня, поскольку министр уехал в одно из своих имений в трех или четырех лье от Лиссабона. Получив ее письмо очень поздно, он смог ответить ей лишь на следующий день, но этот ответ он собрался дать ей сам лично. Аббатиса легко убедила его в важности соблюдения секрета в этом деле, потому что, если выяснится, что замкнутость монастыря оказалась нарушена, это нанесет урон ее чести. Она дала прочесть гордому министру полученное ею от меня письмо и сказала ему, что взяла на хранение шкатулку. Он сказал, что она должна ее сохранить. Он поблагодарил ее за откровенность, с которой она посвятила его во все, и, смеясь, попросил прощения за то, что направил ей для компании красивого мальчика. Проведя несколько минут в раздумьях, он сказал, что в этом деле секретность имеет самое большое значение, и что поэтому переодетый должен покинуть монастырь и ехать вместе с ним. Моя тетя, придерживаясь того же мнения, пошла за ним, проводила его до дверей, посадила в коляску министра, который был в одиночестве, и усадила рядом с ним. Она не знала и не могла сказать мне, что министр с ним сделал, и этого не знал никто. Весь Лиссабон был заинтригован, потому что история рассказывалась публично, но с различными подробностями, взаимно исключающими друг друга, которые должны были лишь вызывать смех у графа д'Ойрас. В Лиссабоне говорили и говорят до сих пор, что капитан фрегата передал меня моей тете по приказу министра, но что министр не позднее, чем на следующий день лично явился в одиночку забрать меня из монастыря, и что никто не знает, где он меня содержит. Соответственно, все полагают, что граф А-ль находится сейчас в Лондоне. Легко, однако, допустить, что граф д'Ойрас не упускает из виду все, что касается меня, потому что он знает мое имя, мой адрес, и у него хватает шпионов. Так что, по совету моей тети, я написала ему два месяца назад, что готова вернуться в Лиссабон, если Его Превосходительство окажет мне честь написать мне собственной рукой, что, по моем прибытии на родину, граф А-ль будет публично объявлен моим супругом, с тем условием также, что никто не будет меня при этом сопровождать, даже в качестве друга. Без этого я заявила, что готова провести всю свою жизнь в Лондоне, где законы гарантируют мне свободу. Я все время жду ответа министра.