Гвоздь в башке - Николай Чадович

Спустя какое-то время я осторожно, вполуха, прислушался. Старик больше не сопел и не сотрясал хлипкий тюремный топчан. Значит, можно включить зрение.

Сократ (или тот, кого я принимал за Сократа) сидел на краешке нашего жалкого ложа, а моя прародительница опять бесстыдно почесывалась, приговаривая при этом:

– Для своих лет ты просто жеребчик. Жаль только, что долгой скачки не выдерживаешь.

– Я не жеребчик, а мерин, – без всякого сожаления признался старик. – Знала бы ты меня лет тридцать назад. Вот тогда бы мы устроили настоящие скачки.

– Тридцать лет назад меня еще и на свете не было… Ну давай, излагай свою третью причину. Любопытно будет послушать.

– Как я уже говорил, основную причину, заставившую меня искать смерти, можно назвать философской, ибо она целиком проистекает из моего мировоззрения, – старик вновь заходил по своей каталажке. – Что я имею в виду… Давно понятно, что мне не ужиться с афинянами. Причем меня одинаково ненавидят и аристократы, и корабельная чернь. Я не устраиваю никого, кроме кучки праздных людей, считающих себя моими учениками. А ведь я никогда никого не убивал, не воровал, не лжесвидетельствовал, не злословил, не подвизался в сикофантах, а всегда чтил отечественные святыни и повиновался установленным законам. За что же на меня обрушилась такая нелюбовь общества?

– Действительно! – подхватила девица. – Есть даже специальный закон, запрещающий тебе вступать в разговоры с молодежью.

– Все объясняется очень просто, – продолжал старик. – У меня и у афинян разные взгляды на такие проблемы, как добродетель и порок, право и долг, свобода и ответственность, личность и общество.

– Слушай, папаша, ты сейчас не на агоре, а я тебе не народное собрание. Выражайся попроще. Иначе я больше не подпущу тебя к себе.

– А мне больше и не надо, – старик беспечно пожал плечами. – Слушай дальше. Афиняне любят свой город, чтут его законы, гордятся своей демократией. В этом смысле я не составляю исключения. Тому есть достаточно примеров. Имея немало лестных предложений из разных городов, я никогда не покидал родину. Когда Афинам угрожала опасность, я сражался в рядах гоплитов под Потидеей, Делией и Амфиполем. Я всей душой ненавижу тиранию. Вот то, что объединяет меня с афинянами.

– А что разъединяет?

– Сейчас скажу. Афиняне ради процветания родного города способны на все. И на самопожертвование, и на подвиг, и на подлог, и на прямое нарушение клятвенных обязательств. В их понимании это называется патриотизмом. Я же ставлю истину выше Афин, выше патриотизма и даже выше богов.

– Много на себя берешь, папаша.

– Потому-то я и оказался здесь… Мы много лет боролись с тиранами разных мастей, а чего добились в итоге? Городом правит демос. Справедливость вроде бы восторжествовала. Но я не могу без слез смотреть на то, во что выродилась наша хваленая демократия. Богачи перекупают голоса бедняков и в народном собрании, и в суде присяжных. Назначение на важнейшие государственные должности происходит по жребию. Вот и выходит, что суконщик становится стратегом, а винодел руководит постройкой кораблей. Законы, принимаемые в последнее время, никуда не годятся. Мнение мудрецов отвергается. Везде торжествуют невежды. Каждое голосование в народном собрании дает удручающие результаты. Оно и понятно, ведь дураки своим числом всегда превосходят умников.

– Тут я с тобой согласна. В этой тюрьме сидит двадцать человек, и ты среди них – единственный умник.

– Есть и еще один принципиальный вопрос, по которому я расхожусь с афинянами, – старик не обратил никакого внимания на реплику своей блудливой подруги. – В словесном изложении он выглядит примерно так: что есть свобода и в какой мере она может ущемляться обществом?

– Ну-ну! – похоже, что эта тема заинтересовала Ампелиду больше всего.

– Свобода, наряду с разумом, – это то единственное, что отличает нас от животных. Чем более дик народ, тем более он несвободен. Пределы свободы каждого отдельно взятого члена общества определяют и нравственное здоровье этого общества. Я считаю, что людей нельзя принуждать ни к войне, ни к труду, ни к поклонению богам, а уж тем более – к подлости. Окончательное решение должен принимать только сам человек. Права любого из живущих не могут ущемляться ради ложного понятия общественного блага. Людей должна объединять не власть и не суровые законы, а только дружба, взаимное уважение, преданность, справедливость. В идеале свободный человек не подвластен никому, даже богам.

– Вот тут ты загнул, папаша! – хихикнула девица. – Меня-то полная свобода, положим, устраивает. Но еще больше она устраивает грабителей, фальшивомонетчиков, лентяев и пьяниц. Можно представить, какой кавардак начнется в Афинах, если все они вдруг станут неподвластны и неподсудны. У тебя отберут последний плащ, а меня будут задаром насиловать на каждом перекрестке. Ну и все такое прочее…

– Пойми, свобода – это не самоволие и не самоуправство. Это прекрасное и величественное достижение человечества. Не отдельного человека, вроде меня или тебя, а всего человечества. Прийти к истинному пониманию свободы можно только через мудрость, воспитание, всепрощение, доброту. Свободного человека нужно растить и лелеять столь же бережно, как садовник растит и лелеет редкий цветок. На это уйдут годы, а может, и века. Я сам, конечно, понимаю, что торжество свободы наступит не скоро, но ведь его нужно понемногу готовить. И чем раньше мы это начнем, тем лучше.

– И ты проповедовал подобный вздор молодежи? – Ампелида почему-то стала поправлять свои одежды, от предыдущих ласк сбившиеся чуть ли не к подбородку.

– Я не выбираю слушателей. Каждый, проходящий мимо, волен поступать по своему усмотрению – или внимать моим речам, или следовать дальше.

– Знаешь, папаша, что я тебе скажу… – Ампелида потупила свои бесстыжие глаза. – Ты только не обижайся. К смерти тебя приговорили поделом. Можешь и дальше пользоваться моим телом, но душой я на стороне судей.

– Вот и я про это, – старик закивал, обрадованный тем, что его наконец-то поняли. – Что станет с этим городом, если его обитатели вдруг воспримут мои идеи как должное? Он неминуемо погибнет. Смертный приговор, вынесенный мне афинянами, нужно воспринимать как акт самозащиты. Он направлен не против вздорного и болтливого старикашки, которого можно и щелчком зашибить, а против его пагубных идей, уже начавших завоевывать симпатии некоторых граждан. Ведь я покушаюсь на незыблемое. Отвергаю суверенитет общества в пользу суверенитета личности. Суд собственной совести ставлю выше суда народа. Таким образом, мои частные принципы входят в противоречие с принципами большинства афинян. Народ не только имел право, он был обязан приговорить меня к смерти… Впрочем, сначала суд склонен был пощадить меня, ограничившись штрафом или изгнанием. Ради этого мне следовало публично покаяться и отказаться от всех своих предыдущих слов. Но такой исход был неприемлем для меня. Ведь, по существу, судили не меня а истину, пусть даже спорную. Глупцы, они не понимают, что любая истина сначала кажется преступницей, а позже превращается в законодательницу. Я сам определил свою судьбу, хотя кое-кто придерживается иной точки зрения. Я выбрал смерть для того, чтобы продемонстрировать людям пример личной свободы.