Гвоздь в башке - Николай Чадович

– За какой срок? – синхронно удивились они. – У нас здесь и трех минут не прошло.

Вот это да! Здесь всего три минуты, а там добрый кусок жизни. Еще несколько таких ходок, и я могу безнадежно одряхлеть Душой. Пока это не случилось, надо побыстрее покончить с Минотавром, а уж потом всерьез заняться устройством собственной судьбы.

Доведя эти умозаключения до сведения профессоров, я вновь поставил их в тупик. Похоже, что наши интересы расходились все дальше. Им позарез нужны новые данные, подтверждающие или опровергающие теоретические выкладки. А мне нужна самостоятельность, сиречь вольная воля.

– Разве вы и отдохнуть не хотите? – удрученно спросил Котяра.

– Где, здесь? – возмутился я. – Тоже мне санаторий… Утром капельница, вечером клизма. Я лучше в новом теле отдохну. Где-нибудь в шахском серале или в садах Семирамиды. А пока время терять не хочется. Трудно вживаться в чужую эпоху, привыкнув к манной кашке и кефиру… Впрочем, какой может быть базар, ведь через три минуты опять увидимся.

– Воля ваша… – произнес Котяра тоном Понтия Пилата, умывающего руки. – Приготовьтесь, Марья Ильинична. Пациент у нас такой, что с ним особо не поспоришь. Большая шишка. За каким-то там фараоном тапочки носил.

– Не тапочки, а сандалии! – поправил я его. – Зачем утрировать. Они сейчас, наверное, дороже всей вашей клиники стоили бы. Это раз. И не за каким-то там фараоном, а конкретно за Тутмосом Великим, покорителем Нубии и Сирии. Это два.

– Марья Ильинична, действуйте! – взмолился Котяра. – Как мне все это осточертело! Фараоны, императрицы, минотавры!

Боль хлестанула, словно сотня плетей одновременно. Каждая плеть имела на конце что-то острое – шип или крюк. Впившись в трепещущую душу, они с корнем вырвали ее из полупарализованного тела.

Ампелида, афинская блудница

Мало просто свалиться куда-то и при сем уцелеть, надо еще проследить и подвергнуть критическому анализу все закономерности случившегося, что дает шанс когда-нибудь превратить случайное падение в осознанный и управляемый полет.

Так могли сказать многие. Например, пионер воздухоплавания – птеродактиль. Или изобретатель ранцевого парашюта штабс-капитан Котельников. Могли, но не сказали. Первый – по причине полного отсутствия разума, второй – из личной скромности.

Что же, придется взять эту миссию на себя. Но сразу уточню, что вышеприведенная фраза касается только полетов в ментальном пространстве. В реальном мире я расшибся бы, даже упав с дивана.

Считать толчки, возвещающие об очередном ответвлении генеалогического древа, уже вошло у меня в привычку, но теперь я старался уловить нечто иное – общую мелодию продвижения души по клавишам-ступенькам нисходящих поколений. Слух у меня, кстати сказать, идеальный – ведь раньше по одному перестуку колес я угадывал название очередной станции метро.

Хотелось предугадать – какой путь мне выпал на сей раз. Прежний, уже испробованный, или иной, уводящий совсем в другие края и другие этносы.

Привычный пологий спуск в прошлое быстро превращался в крутое пике, и предчувствие, резко обострившееся в ментальном пространстве, подсказывало, что в Киммерию меня больше не занесет.

Если весь конгломерат моих предков можно было сравнить с бесчисленными рукавами нильской дельты, то с привычного судоходного русла я свернул в какой-то малоизвестный, но бурный поток.

На сей раз я загадал себе остановиться на цифре семьдесят пять, но слегка поторопился и вернулся в реальный мир где-то в семидесятом поколении.

Восторг и ужас первых «душеходств» давно рассеялся, и сейчас меня интересовали три чисто прагматических вопроса: «Кто я? Где я? В каком времени нахожусь?»

Стояла ночь, и в этом не было ничего удивительного, поскольку люди, достигшие определенной ступени цивилизации (особенно люди семейные), предпочитают совокупляться в темное время суток.

С окружающим мраком боролся только масляный светильник, явно казенный, потому что такого закопченного, чадящего уродца нормальный человек в своем доме держать не стал бы. Насколько позволяло судить столь скудное освещение, я находился в довольно тесном помещении с низким потолком и несокрушимыми каменными стенами. Сквозь узкое зарешеченное окошко проглядывали звезды. Сам я возлежал на грубом деревянном топчане, едва прикрытом каким-то тряпьем.

Тюрьма да и только! Ну и влип.

Впрочем, это были только цветочки. Ягодки же состояли в том, что я сам был ягодкой (простите за скверный каламбур), то есть женщиной – судя по первым ощущениям, довольно молодой, но весьма обильной телом.

Надо полагать, что со мной только что совершили половой акт (каково осознать такое бывшему лейб-гвардейцу, викингу и шердену?). Лысый и пузатый старикашка, примостившийся на краю топчана, по-видимому, был моим любовником.

Ну я и докатился!

Интересно, кто этот урод – тюремщик, воспользовавшийся своим служебным положением, или случайный сокамерник, приголубленный из жалости.

Внедряться в душу прародительницы я не спешил, решив ограничиться позицией стороннего наблюдателя. Долго задерживаться в этой дыре, да еще в столь постыдном облике, не имело смысла, но я все же хотел определиться с местом и временем.

Особа, в которую я вселился, утонченными манерами не отличалась. Громко зевнув, она почесала свою натруженную промежность и бесцеремонно пихнула старика в бок.

– А ты, папаша, еще ничего, – сказала она. – Даже не ожидала. Навалился, как молодой.

– Когда делаешь какое-нибудь дело последний раз в жизни, надо поусердствовать, – назидательным тоном произнес старик.

Разговаривали они на греческом языке, хотя и понятном для меня, но сильно отличавшемся от ахейского наречия, бытовавшего во времена фараона Тутмоса. И на том спасибо! Слава богу, что куда-нибудь за Гималаи не занесло.

– Почему же последний? – девица жеманно изогнулась, едва не спихнув старика на пол. – Ночь впереди длинная. Спешить нам некуда. За все наперед уплачено. Целых пять оболов. Можешь хоть сейчас на меня залезать.

Ага, подумал я, ситуация начинает проясняться. Здесь властвует продажная любовь, хотя этот факт сам по себе никакой полезной информации не дает. Порок сей имеет такой же возраст, как и само человечество. Зато с оболами подфартило. Если мне не изменяет память, их начали чеканить в Аттике где-то начиная с шестого века до нашей эры. Впрочем, они имели хождение и в Северной Греции, и в Сицилии, и даже в Африке.

Если с местом назначения был почти полный порядок, то со временем я опять ошибся. Да еще как – почти на тысячу лет!

Старик между тем покинул топчан и стал прохаживаться от стены к стене, очевидно обдумывая заманчивое предложение девицы.