Срочный фрахт - Борис Лавренёв

— Спасибо за книжку. Теперь понятно, почему вы назвали меня Одиссеем… И я буду называть вас теперь не Ирочкой, а как звали эту царевну — Навзикаей.

— Хорошо! — ответила Ирочка и после минутного молчания тихо сказала: — Это место мне больше всего нравится в книжке. Я всегда мечтала, чтобы вот так встретить на берегу Одиссея. Даже загадывала. Вот и встретила. Правда, странно? Хотите, я вам на память прочту? Я помню от строчки до строчки.

И взволнованным шепотом она прочитала весь рассказ о встрече Одиссея с феакийской царевной.

— Ведь очень хорошо, правда? — спросила она, окончив, и вздохнула.

Глубокая нежность и жалость к этой чистой детской душе, так обиженной жизнью, внезапно охватили Белявского. Он протянул руку и погладил Ирочку по теплым, шелковистым волосам.

— Не горюйте, Навзикая! Будет на нашей улице праздник. Мы еще увидим счастье! И какое!

Ирочка уронила голову ему на плечо и беззвучно заплакала.

Темное небо чуть-чуть стало наливаться на востоке прозрачной синевой наплывающего рассвета, когда Белявский, Ирочка и партизанский связной, уводивший его в лагерь, поднялись по крутой тропинке, вьющейся в густых зарослях кизила, на перевал. Внизу лежало темно-синее, без конца и края, тихо дышащее, родное Черное море.

— Ну, Иринка, тебе пора назад, — заботливо сказал связной. — Скоро светать начнет. Будь здорова, помощница… Прощайся.

Ирочка протянула руку партизану и повернулась к Белявскому. Несколько секунд она смотрела на лейтенанта неотрывно, будто стараясь запомнить его лицо, и, пока смотрела, ее глаза наливались блеском, заметным даже в предрассветных сумерках. Потом схватила Белявского за руки, прижала их к своей груди, и лейтенант почувствовал, как под его ладонями часто и тревожно бьется сердце девочки.

— Не надо грустить, Навзикая, — сказал он деланно бодро и весело, чувствуя, что бодрость не получилась и что этого вообще не нужно было говорить.

Ирочка вскинула голову и, продолжая смотреть в глаза лейтенанту, выговорила внезапно охрипшим и низким голосом:

— Я никогда вас не забуду. И вы вернетесь. Вы обязательно вернетесь. Иначе быть не может. Иначе… я умру. Я буду ждать вас. Сколько хотите… Десять… сто лет… Так буду ждать… Обещайте, что вернетесь.

И в ее охрипшем, дрожащем голосе была такая недетская тоска и надежда, такая страстная напряженность чувства, что, стиснув ее маленькие холодные руки, Белявский внезапно сорвавшимся голосом ответил просто:

— Вернусь!

Он хотел, прощаясь, поцеловать девочку, как целуют ребенка, в исхудалую щечку, но после этого внезапного взрыва взрослого чувства ему стало неловко. Он поднял к лицу ее вздрагивающие руки, поочередно поцеловал их.

— Беги, беги, Иринка, — сказал связной, тоже почувствовавший необыкновенность этого прощания.

Ирочка высвободила руки из рук Белявского, еще раз взглянула на него, быстро повернулась и легко побежала вниз по тропке, прыгая с камня на камень. Лейтенант смотрел ей вслед, ожидая, что она обернется, но не дождался. Девочка исчезла среди стволов сосен, нависших над тропкой.

— Тронулись, товарищ, — сказал связной, выждав несколько минут. Он посмотрел на Белявского и, видимо поняв его состояние, поскреб кудлатую бородку и добавил тихо: — Чего ж хотите, товарищ лейтенант? Советское дитё!

Спустя две недели Белявский вылетел из партизанского лагеря на Большую землю на самолете, доставившем с кавказского берега комиссара партизанского штаба. С Кавказа лейтенант был направлен в Москву и там получил назначение на бронекатера Днепровской флотилии. В Москве он зашел в книжную лавку и купил «Одиссею». Обернул ее в плотную синюю бумагу, такую же, в какую была обернута книга Ирочки, и положил в чемодан. Он прошел с катерами дивизиона боевой путь от Киева до Тельтов-канала в фашистской столице, и всякий раз, когда выдавалась свободная минутка, снимал с маленькой книжной полки в каюте «Одиссею» и принимался за чтение.

Накануне штурма Берлина он почти наизусть знал всю поэму. И всякий раз, когда брал в руки книгу, в его памяти с удивительной ощутимостью вставали воспоминания первой встречи на берегу с маленькой Навзикаей и последнее прощание с ней в горах, перед уходом в партизанский лагерь.

И чем дальше, тем яснее Белявский понимал, что образ смелой, самоотверженной девочки становится все ближе и все дороже ему и что, куда бы ни повернул его жизненный путь, он должен привести его на берег, покрытый обкатанной волной галькой, к порогу полуразваленной халупки, которая была его желанной Итакой.

Когда советские войска вымели гитлеровцев из Крыма, Белявский хотел написать Ирочке, но, уже сев за стол и взяв перо, вдруг с досадой и почти ужасом вспомнил, что в сумятице и спешке тех дней не спросил фамилию Ирочки и ее тетки. Он только слышал, что Ирочка называла ее — тетя Аля. Он все же написал письмо и, негодуя на себя за такую оплошность, адресовал письмо в «Новый свет», разведчице Ирочке. Это было глупо, это было похоже на адрес дедушки из чеховского рассказа, но, сознавая всю нелепость такого адреса, лейтенант все же отправил письмо. Ответа он не получил.

И когда отгремели последние залпы войны, получив в конце июня долгожданный отпуск, Белявский бросился в Крым. Пересаживаясь с поезда на поезд, он медленно ехал по опустошенной земле и с приближением к Крыму все больше терял надежду, что ему удастся найти Ирочку. Оставалось одно — ехать прямо в «Новый свет». И, садясь в Симферополе в машину, с трудом добытую в управлении связи, капитан-лейтенант всю дорогу до «Нового света» переходил от надежды к унынию. Он понимал, что если поездка окажется безуспешной и он не найдет Ирочку, то в его жизнь войдет большое и непоправимое горе.

— Приехали, товарищ капитан-лейтенант. Дальше — некуда! — произнес старшина, показывая вниз. — Дальше — одни каменья, покрышки порвем.

Белявский открыл дверцу и выскочил из машины. Торопясь, скользя по круче и обрываясь на выскальзывающих из-под ног камнях, он ринулся к халупе, не слушая крика старшины, указывавшего ему на тропу. Очутившись на расчищенной площадке, он бросился к хатенке и вдруг остановился.

Сорванная с петель, потемневшая от ветров и дождей дверь валялась на земле, держась только на полувыдранной нижней петле. В окне не было ни стекол, ни даже рамы. Черепица на крыше со стороны моря была содрана, и Белявский увидел прогнившие стропила над своим бывшим убежищем. Все дышало запустением и безжизненностью. У капитан-лейтенанта ослабели ноги и стали точно ватными. Он прислонился спиной к стволу карагача и весь покрылся потом. Сияв фуражку и вытирая лоб ладонью, он в отчаянии смотрел на пустую избушку. Но вдруг выпрямился и с кривой усмешкой сказал самому себе:

— Глуп ты, Белявский! Чего же ищешь тут? Ведь они жили здесь при оккупантах. Неужели не мог сообразить, что их давно нет здесь?.. Нужно в совхоз.

Он вскарабкался по откосу к машине и, садясь, оглянулся на халупку.

Машина развернулась, сделала две петли по шоссе и въехала в ворота совхоза. Навстречу по аллее шел сухощавый старик, неся на плече лопату. Замирая от ожидания, Белявский спросил:

— Дедушка, не знаете, где я могу найти вашу лаборантку?

Старик прищурил глаза.

— А вам какую надобно? У нас их четверо.

— В том-то и беда, что я не знаю ее фамилии. Знаю только, что ее зовут тетя Аля… Понимаете, тетя Аля?

Старик распустил морщинки у глаз и улыбнулся.

— Так бы и сказали сразу, товарищ командир. Тетя Аля — наша, партизанская… Как не знать. Вот въедете на взгорок, направо будет дом, двухэтажный, лазурью выкрашен. Через палисадничек пройдете и спросите… А вы издалека, товарищ командир?

— Издалека… очень издалека, дедушка, — крикнул Белявский, обернувшись из тронувшейся уже машины, — С другого края света.

На взгорье между темной зеленью мелькнула слепящей лазурной голубизной степа дома. Капитан-лейтенант, не ожидая остановки, выпрыгнул из машины и открыл калитку в низкой каменной стене. Перед ним был фруктовый сад. На подпертых рогачами ветках зеленели наливающиеся соком ранние яблоки. Было тихо и знойно. Пахло травой и медом. Ласково звенели проносящиеся пчелы. Проходя рядами яблонь, Белявский увидел приставленную к дереву маленькую стремянку. На ее третьей сверху ступеньке работала женщина в белом платье с украинской вышивкой. Капитан-лейтенант увидел ее со спины. Женщина держалась одной рукой за ветку, а другой подрезала сучок кривым садовым ножом. Во всех ее движениях чувствовалась ловкая сила.

— Товарищ, — окликнул ее Белявский, — будьте добры сказать…

Он не успел договорить. Женщина повернула голову, взглянула и неожиданно так резко откинулась назад, что стремянка пошатнулась и начала валиться. Капитан-лейтенант хотел подхватить, но женщина на лету ловко спрыгнула на землю и выпрямилась.