Срочный фрахт - Борис Лавренёв

— Хорошо работают! Дельно!.. На корабле в порядке? Потерь нет?

— Особых не имеется, товарищ старший лейтенант. Старухина в плечо зацепило. Сидит ругается.

— Если ругается, значит, нормально.

По носу катера глухо рокотал винт баржи, и Морошко вел катер, вплотную «вися» на ее руле, чтобы не оторваться в темноте. Нервы его снова напряглись до предела, и сейчас, когда, казалось, самое рискованное и опасное осталось позади, он ощущал нарастающее беспокойство. Чудилось, что туман полон движениями вражеских кораблей, разыскивающих катер и уведенную баржу. Морошко топтался по мостику, беспрерывно облизывая пересыхающие губы.

Он успокоился лишь в океане, когда туман неожиданно свернулся, как занавес, и перед катером раскрылась черная ширь с катящимися по ней барашками, поднятыми тугим норд-вестом. Баржа благополучно тарахтела впереди, и невдалеке мелькали вспышки залпов 1014-го и 1017-го.

Морошко радировал им кодом прекратить огонь и идти на соединение. После этого он почувствовал неодолимую, связывающую тело усталость. Ноги и голова налились чугуном. Но это была хорошая боевая усталость. Он опустился на разножку, взглянул на рулевого и, зевнув, сказал:

— А хороша морская служба, Ланцов!

— Определенно, товарищ старший лейтенант, — спокойно отозвался рулевой, не отрывая глаз от картушки, — надо полагать, что я на всю жизнь в море останусь.

Засерел осенний рассвет, окрасив воду матовым оттенком мышиной шерстки. Морошко подвел 1012-й к борту баржи. Оба корабля шли рядом, и он мог разговаривать с Вагиным обыкновенным голосом.

— Как у тебя с горючим?

— Хватает! — ответил Вагин. — Хорошая коробка, товарищ старший лейтенант. Прочная! Вчера на носу немцев гранатой шибанули, так только чуть палубу вдавило, даже клепок мало вышибло.

И Вагин любовно оглядел баржу с носа до кормы.

— А у тебя непорядок, — укоризненно сказал Морошко, тоже оглядев баржу.

— Непорядок? Где? — испугался Вагин.

— Ну как же, товарищ командир корабля! Идете в составе соединения на корабле, добытом потом и кровью, а где у вас флаг?

— В самом деле! — вскрикнул Вагин. — Как же это я?..

— Володин! — крикнул старший лейтенант. — Отпустите командиру приза флаг.

Боцман достал из ящика флаг и, свернув трубочкой, ловко перекинул на баржу. Его на лету поймал краснофлотец и побежал по скользкой палубе. Повозившись около флага, он стал смирно, выжидательно смотря на Вагина.

— На флаг, смирно! Флаг поднять!

Краснофлотцы на катере и барже стали по положению. Морошко, Вагин и боцман поднесли руки к фуражкам. Белый сверточек взвился высоко и развернулся, заголубев узкой полоской по краю. Ветер подхватил ткань, и она мягко заплескала.

Со стороны это могло показаться смешным, сентиментальным эффектом. Но для людей, которые неподвижно стояли на палубах, это было очень всерьез. Флаг, под которым они жили, ради славы и чести которого рисковали жизнями в дерзком ночном бою, осенил своим полотнищем новый корабль флота. Пусть это была только самоходная баржа. Флаг говорил о победе — это было главное.

— Вольно! — скомандовал Вагин, и, перебивая его, Мухин на мостике 1012-го крикнул:

— Слева, курсовой семьдесят, два дыма!

Морошко схватил бинокль. Из-за горизонта выплыли две низкие, быстро бегущие черточки — немецкие сторожевики.

— Корабль к бою изготовить! — сказал он, опуская бинокль, и весело добавил: — А подраться не придется. Поздно хватились! Жмем сейчас к берегу под свои пушки. Пусть понюхают!

Отряд круто свернул к самому берегу. Было видно, что сторожевики, нашедшие наконец в океане уведенную баржу, идут во всю мощь своих механизмов. Их носы скрывались в высоких нежно-белых бурунах. По головному перебежали блуждающие огоньки, и два фонтана встали из воды недолетом позади отряда, медленно осы: пав водяную пыль.

— А ну, еще разок! — прищурился Морошко.

Новая цепочка огней опоясала сторожевики, но на берегу уже разглядели и всплески, и катера, и баржу, и преследователей. Берег ответил на вызов такой же гремящей огненной цепочкой. Изгородь белых столбов встала перед сторожевиками. Выпустив последний залп, они резко отвернули и ушли за зубчатую от зыби линию горизонта.

Тогда Морошко вторично ощутил груз непреодолимой усталости. Веки непроизвольно слипались. Он повернул голову к рулевому и с трудом выговорил:

— Ланцов, я вздремну две мину…

Договорить он уже не смог. Голова его склонилась вперед, уперлась лбом в доску столика, и рулевой услышал нежное посапывание.

Морошко спал, и во сне перед ним развернулся неизвестный, но странно знакомый морской берег. Сам он стоял на вершине холма и смотрел на лежащий внизу, озаренный солнцем, красивый город. Море вокруг него было очень синим, а белые дома города сверкали, как рассыпанные в зелени кубики сахара. Сам Морошко был Морошко и в то же время не Морошко. Он чувствовал себя собой, но вместо старого боевого реглана, в масляных пятнах и прожженного в двух местах, на нем был узкий мундир с золотой вышивкой на лацканах. Длинные подвитые волосы падали ему на плечи. Он стоял, подбоченясь, упирая в бедро зрительную трубку с бронзовой оковкой.

На прибрежных высотах клубился белый пороховой дым, и круглые пушистые шарики дыма вспыхивали внизу на длинной набережной, где царила суматоха. А в море уходили, распустив крылья парусов, большие высокие корабли, прощально опоясываясь дымом залпов.

К Морошко, который был не Морошко, подошел человек в синем кафтане, пересеченном от плеча к бедру трехцветной лентой. Морошко никогда не видел его, но непонятно узнал и вспомнил, что его имя Гаспарен.

Человек в кафтане поклонился и сказал не по-русски, но вполне понятно для Морошко:

— Гражданин генерал, республика не забудет твоей услуги!

Морошко хотел ответить, но с испугом почувствовал, что не может припомнить ни слова на том языке, на котором следовало отвечать. Тогда Гаспарен нахмурился и толкнул Морошко…

— Товарищ старший лейтенант, — говорил Ланцов, подталкивая командира под локоть, — просыпайтесь! Уже боны прошли!

Морошко вскочил, протирая глаза.

— Приснится же такое! Тьху!

И он плюнул за борт.

Катера стали стайкой у родного пирса. С высоты мостика Морошко оглядел выстроенную на палубе команду. На этот раз мотористы не вешали голов, а весело и открыто смотрели в глаза командиру.

— Хорошо, — сказал старший лейтенант, — констатирую факт, что в протекшей операции корабль и люди полностью ликвидировали отставание. Таким кораблем приятно командовать. И на нем я считаю за честь служить!

По лицам краснофлотцев прошла одинаковая, чуть лукавая улыбка.

— Мы честно сделали свое маленькое дело. Спасибо за службу! — повысил голос Морошко, чувствуя наперед. что ответ будет дружным и громким, как всегда после удачи. — Разойтись! Начать большую приборку!

Он сошел с мостика и спустился в каюту. Нужно было сбросить боевое платье и переодеться для явки в штаб. И еще снять со щек наросшую за трое беспокойных суток щетину.

Он уже протирал одеколоном гладкую кожу, щурясь от приятного холодка и пощипывания, когда его окликнули сверху. Он высунулся из каюты и увидел наверху, над вырезом люка, командиров 1014-го и 1017-го тоже бритых, веселых и оживленных.

— Мы готовы, товарищ старший лейтенант.

— Вылезаю, — ответил Морошко, натягивая шинель.

Он вышел на палубу подтянутый, свежий, здоровый.

— Хорош! — сказал Артемьев. — Картинка! Настоящий Бонапарт!

— Ты брось! — ответил Морошко. — Шутке место в компании, и всему свое время. Тронулись.

Артемьев смутился от неожиданно сухого тона командира звена. А Пущин смотрел на Морошко с выражением явного удивления, которое не осталось незаметным для старшего лейтенанта.

— Что ты меня разглядываешь? — спросил он. — Не надоел еще?

— Знаешь, — сказал Пущин, — какой-то ты не тот.

— А именно?

— Не пойму, но не тот. Совсем другой, чем вчера.

— Вырос на год, точно! Вчера было двадцать семь, а сегодня уже двадцать восемь.

Пущин пожал плечами.

— Нет, — сказал он убежденно. — Гораздо больше, чем на год… Так лет на пять.

— Ладно, — усмехнулся Морошко. — Еще скажи — на пятьдесят… Пошли, хлопцы, контр-адмирал ждет. А вечером обязательно жду на треску. Сегодня по-настоящему буду справлять день рождения.

1944 г.

В канун Октября

Камбуз кают-компании дивизиона помещался на обрыве нависающих над бухтой желтых, изъеденных мокрыми ветрами и веками скал ракушника, в просторном могильном склепе, на стене которого тысячелетие назад чья-то благоговейная рука вывела красновато-кирпичной краской под голубым изображением рыбы, символа христианства, греческую надпись, возвещающую о том, что здесь положен был согражданами на вечное успокоение именитый гражданин Херсонеса Таврического, взысканный богами муж и славный зодчий крепостных стен Аксениос.