Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич

— Ждал, пока вы… товарищ капитан.

— Что я? — с улыбкой спросил Букреев.

— Встанете, товарищ капитан. Снедать я приготовил…

— У майора чего-нибудь перехвачу, а ты поделись вот с ними. Что там у тебя? Бифштекс по-гамбургски?

— Пышку спекли пулеметчики для вас… — Манжула развернул какую-то тряпицу, и в руках его появилась круглая лепешка, серая от золы. — Пулеметчики сказали — для вас, товарищ капитан. Так и оставлю для вас, товарищ капитан.

— Ох, и скупой ты, Манжула! Скажи пулеметчикам спасибо, и комбат, мол, просил еще одну спечь, если можно, а эту разделишь. Позавтракаете… Курилов, когда вы обедали?

— Вчера.

— А ужинали?

— Позавчера.

В расположении армейцев наблюдался тот особый солдатский порядок, за которым следили и сам Гладышев, и командиры его полков. На поверхности, поскольку южная окраина поселка всегда усиленно обстреливалась, никого не было. Связь с передовой проходила искусно вырытыми траншеями полного профиля. Командные пункты в подвалах домов были усилены бревнами и каменными рубашками. Красноармейцы продолжали совершенствовать свои позиции. Казалось, ни одного метра земли не осталось, не поднятой лопатами.

Степанов, поджидавший Букреева на командном пункте, гостеприимно подвел его к столу, где был приготовлен чай. Куприенко налил кружки.

— Тебя, Букреев, наш полковник назвал однажды полпредом фортификации у моряков, — сказал Степанов, грея руки о кружку и посматривая на гостя своими умными глазами.

— Неожиданный титул.

— А получилось так. — Степанов очень осторожно, не роняя крошек, разломил пышку. — У всех твоих связных в первые дни мы только и слышали: «фортификация». «Как дела?» — спрашиваем. «Идет фортификация». Мы тогда еще стали с вами соревноваться. Заметил, каких я фортов и фортелей понаделал?

Букреев прихлебывал чай и наблюдал за постаревшим лицом майора, за его неторопливыми движениями. Эту неторопливость он замечал везде. Люди старались делать меньше движений, чтобы не растрачивать силы.

— Я боюсь одного слова, которым напугал меня ваш доктор, — сказал Букреев.

— Чем же это мог напугать такого смельчака наш тихонький доктор?

— Одним страшным словом — «безразличие».

— А-а-а, — протянул Степанов, — его теория…

— Я опасаюсь этого проклятого слова «безразличие»… Сегодня просыпаюсь, сидит дежурный лейтенант. Такие, бывало, коленца откалывал, удержу не было! Молодой парень, комсомолец. А глянул на него сейчас, тяжело на душе стало — так изменился. У него даже своя теория неожиданно появилась: морская пехота не может пребывать долго в бездействии, должна жить на порыве, на нерве…

Почти полтора часа беседовали Степанов и Букреев. Трехнедельное сидение на плацдарме объединило их мысли, сблизило их. Степанов рассказал, что маршал Ворошилов, прибывший на Керченский плацдарм, на одном из совещаний назвал их операцию эпопеей. Итак, их непрерывная боевая страда, такая будничная и невеселая, названа эпопеей.

— Так что нужно держаться и не подвести, — сказал Степанов. — Для врага мы бельмо на глазу и «непонятное явление». Вчера прихватила наша разведка двух пленных. Один из них — небольшой офицерик из Бранденбурга, с образованием. Он прямо показал на допросе, что наш плацдарм — непонятное для них явление и заставляет их много думать. Буквально так сказал: «заставляет много думать».

— Пусть думают. Им это полезно.

— Показал также, что подтягиваются еще силы. Нас крепко обвязывают. Хотят сделать, как они выражаются, мышеловку. Даже не котел, а мышеловку. Это уже от злости… Ты собираешься уходить? Извини, что попотчевали так слабовато. Мой Куприенко, кажется, буквально из-под земли может все достать, и то последние дни оплошал.

— Под землей ничего нема, товарищ майор, — сказал Куприенко, — все выкопали, до последнего буряка.

Степанов вывел Букреева с командного пункта и простился с ним тепло, задержав в ладонях его руку. По лужам, с затвердевшими уже от утреннего морозца краями, ветерок гонял слабую рябь. Красноармеец в подоткнутой шинели, не разбирая дорожек, шел по лужам, опустив голову, и, казалось, ничего не видел под собой. К плечам его лямками был прикреплен термос и висела винтовка с привернутым штыком, густо смазанным ружейным маслом, на поясе висели туго набитые подсумки. Все казалось тяжелым: и термос, и винтовка, и подсумки с патронами; и казалось, красноармейцу, невысокому и узкоплечему, не под силу таскать весь этот груз. Но стоило ему только увидеть командира полка и рядом с ним известного каждому солдату комбата морской пехоты, как боец приободрился, сразу перешел на дорожку, подтянулся. Поздоровавшись, солдат той же твердой походкой завернул за угол, где начинались ходы сообщения.

— До безразличия еще далеко, — сказал Степанов. — Ты знаешь, откуда этот красноармеец? Из хорошей, хлебной Ставропольщины. Был председателем колхоза «Первая пятилетка», а началась война — добровольцем на фронт попросился. Оставил за себя одну колхозницу, переписывается с ней. Даже сюда на плацдарм недавно пришло… Пойдем-ка, я низом поведу, а то опять из крупнокалиберных бьет, шут его дери!

Низовой тропкой Букреев пошел до капонира старшего морского начальника. Узкое отверстие, пробитое в глине, вело в блиндаж, напоминавший какую-то часть корабля. Все здесь было оборудовано в результате рискованных заплывов, все снято было с погибших «охотников». Матросы на плотах доставили койки, отвинченные в кают-компании, стол с внутренним ящиком, тумбочки, резиновые маты, вешалки и даже плафоны, отвинченные с потолков.

Горбань лежал на корабельной койке, возле него расположилась Таня. Девушка встала при появлении комбата; Горбань тоже сделал попытку подняться.

— Лежи, лежи! — Букреев поздоровался со всеми за руку, присел у койки. — Что говорит медицина, Горбань?

— Пятку пробило, товарищ капитан.

— Что скажет медицина?

— Не хотел перевязываться, — сказала Таня, — еле уговорили. Ранили, намял еще дополнительно, и развезло. Видите, жар. Температура даже поднялась.

— Что же ты, Саша?

— Я думал — так себе.

— Так себе! Деревенщина! — строго пожурила его Таня.

— Придется отправить на «Большую землю».

— Не поеду.

— Если нужно будет — поедешь, — сказала Таня.

— Товарищ капитан, я прошу… — Горбань приподнялся. — Перевязали — и ладно.

— Ладно, помолчи. Отлежись пока.

— А кто с комиссаром будет, товарищ капитан?

— Не твоя кручина.

— Будут еще катера? — спросила Таня.

— Обещали прислать. Надо вывезти тяжелораненых.

— Меня только в тяжелые не зачисляйте.

— Хорошо, не зачислим, Саша! — Таня погладила его спутавшиеся волосы. — До свиданья, Санчо Панса.

— До свиданья, Таня.

Она собралась уходить.

— Если будет катер, товарищ капитан, узнаете насчет Курасова?

— Все узнаю. Он, наверное, опять у Чушки.

— Где же… Вероятно, там.

Таня кивнула головой и вышла из капонира.

Букреев остался один возле Горбаня.

— Когда же письмо на «Севастополь» будем писать?

— Придется с «Большой земли».

— Теперь можешь отчитаться.

— Вот когда вручат орден, тогда и напишу на линкор.

— Примета?

— Просто так… — Горбань замялся. — Придумал сам для себя такой морской порядок.

Они поговорили о разном и незаметно перешли к Батракову. Горбань беспокоился, как будет обходиться без него комиссар, что будет кушать, «не попадет ли в какой-нибудь случай».

— Трудно стало с ним, — искренне сетовал Горбань, — очень он смелый человек, ходит куда надо и куда не надо. Ранили меня тоже по дурному случаю. Идем по берегу, вижу — песок бьет по рукам, стреляют. А он идет себе шагом и идет. Ну, пока уговорил его свернуть, мне и попало. И то еще плохо, что он дюже глуховат стал.

— Как же вы с ним обходитесь?

— У нас морской порядок — если потеряемся, он меня окликнет, а не я его. Я старался нарочно теряться, а сам слежу. Он обо мне беспокоится и не так спешит. — Горбань застенчиво улыбнулся.