Огненная земля - Первенцев Аркадий Алексеевич

— Я и не думаю. К слову пришлось, рассказала. А насчет тихой жизни… Не знаю. Пока своих не разыщу, от вас не откочую. Правда, странное слово «откочую»? У нас санитаром работает тамбовский колхозник, очень серьезный пожилой человек. Он ввел это слово. Только он другой смысл вкладывает. Вы слышали, недавно пронесли кого-то из школы — это он и называет «откочевался». — Таня встрепенулась, потерла ладони. — А впрочем, не будем отравлять себе немногие хорошие минуты. Если по правде вам сказать, мне сейчас хочется одного — есть.

— Вы голодны?

— Нет, нет, не очень…

— Я вам пришлю… Кстати, Шалунов передал вам посылку Курасова?

— Передал. Но я последовала вашему «дурному» примеру.

— Напрасно. Мы — одно, вы — другое.

— Совсем не напрасно. Да и что такое шоколад? Что я, ребенок? Вот бы покушать чего-нибудь вкусненького! Поджарить бы картошечки с салом, с луком, а? Вилкой бы положить на тарелку. Понимаете, вилкой! Сегодня раздавала раненым ваши посылки, а у самой слюнки текли. Пришел Батраков. Достал стаканчик серебряный с голубой эмалью, и мы всем по такому стаканчику вина роздали. Как мало все же человеку нужно! Выпьет раненый, ляжет, зажмурится от удовольствия.

Кто-то позвал: «Таня».

— Это ты, Надя?

— Я…

Надя Котлярова приблизилась к ним, поздоровалась.

— Горленко хочет тебя видеть.

— Хуже ему?

— Нет… По-прежнему… но хочет видеть.

— Вы решили задержать пока Горленко? — спросил Букреев. — Мне докладывали. Не лучше ли все же его увезти отсюда?

— Эвакуировать тяжело. Можем изломать и не поправим. Пусть свои шесть недель здесь пролежит… Я пойду. До свиданья.

— До свиданья, Таня.

По знакомой дорожке Букреев спустился к морю и пошел выше минного поля.

Под ногами скрипели камешки. Глухо выплескивались тяжелые зимние волны. У моря было несколько теплей, но сырость пронизывала. Возле подъема на командный пункт его поджидал Манжула.

— Я уж чего только не передумал, товарищ капитан!

— Что же ты передумал, Манжула?

— Нет и нет вас.

— Отдыхал бы…

Ординарец пропустил его вперед:

— Мы с Горбанем пышек достали. Повечеряете.

В кубрике НП, лежа на спине, похрапывал Горбань. Возле амбразуры сидел Кулибаба, мгновенно вскочивший при появлении комбата. Во второй комнате на нижних нарах спал Батраков.

Поужинав лепешкой, испеченной из плохо размолотой ячменной муки, Букреев выпил воды и присел на нары возле Батракова. Тот проснулся и открыл глаза.

— Заждались тебя. Куда ни звонили, никто не знает.

— Я был возле госпиталя.

— А-а-а… Я и не догадался. Думал, ты к Степанову пошел покалякать… Разувайся, Николай… Ноги-то не казенные.

Букреев прилег, заложил руки под голову. Дежурный сидел, облокотившись на стол, и лениво поправлял фитиль в коптилке. Тишина не успокаивала. Букреев не мог уснуть. Повернувшись, он увидел пытливый взгляд Батракова, устремленный на него.

— Чего не спишь?

— Думаю о своих. Добрались откуда! За тысячи километров! А молодец адмирал! Сказано — сделано… Тебе передавали происшествие, Николай Васильевич?

— Насчет дезертиров?

— Да.

— Еще бы! Мы этот случай в ротах обсуждали.

— Успел уже…

Засыпая, Букреев слышал ровный голос Батракова, рассказывавшего ему о своей семье, о дочках. А ночью приснился расстрелянный, глубокие следы на песке и хмурое море, по которому носились как бы свитые из тумана толстые шипящие змеи.

Глава тридцать седьмая

Утром, проснувшись с сильной головной болью, Букреев позвонил в госпиталь. «Э, батенька мой, — пошутил доктор, — никакие пирамидоны вам сейчас не помогут. Свежий воздух и соответствующая пища». В госпитале оказался майор Степанов, который радушно поздравил Букреева со званием Героя и просил забежать к нему. Букреев уже несколько дней не видел майора, ограничиваясь телефонными разговорами, а повстречаться с ним хотелось.

На табурете сидел дежурный офицер — молодой лейтенант, командир взвода автоматчиков, когда-то лихой, или, как его называл Цибин, «забубенный», парень. Строгому Цибину приходилось не раз заниматься им. Теперь его не узнать. Землистое лицо, борода, так изменяющая облик людей, стоптанные ботинки, вымазанные глиной, и ватник со следами дождя. Дежурный сменился утром (до этого был в окопах) и теперь, придя в «помещение с крышей», был, как говорится, рад месту. Коптилка не горела, и тусклый свет распространялся из открытой двери НП. Оттуда слышался разговор Манжулы и Курилова.

— Выручать нас не нужно, — говорил Курилов, — не тот термин — «выручать». Понимаешь, почему не тот термин?

— Понимаю, — густым голосом отозвался Манжула.

— Теперь мы навязали свою инициативу, мы наступаем, и пусть выручают немца из Крыма, а не нас, — продолжал Курилов. — Мы продержимся сколько нужно. Главный удар у Керчи, а мы будем помогать.

— Ослабел народ, охлял очень, — сказал Манжула. — Я вот на своего комбата смотрю. Еще на две дырки пояс подтянул. А он и так не очень-то был справный.

— Кости останутся, а мясо нарастим… Я вот думаю: если нас начнут выручать, худо для нас будет. Потом не оберемся стыда.

— Верно. Засмеют потом. «Красная Армия почти три четверти Украины отвоевала, а вы что делали? — спросят нас. — На подсобках воевали?..»

Дежурный тоже прислушался к тому, что говорили в кубрике, и изредка то подымалась, то опускалась его бровь, но позу, в которой выражена была крайняя усталость, он не менял, а так и сидел, облокотившись о стол и широко расставив ноги.

— В окопах тоже об этом разговоры, товарищ лейтенант? — спросил Букреев, умываясь над эмалированным тазиком.

— В большей или меньшей мере, товарищ капитан. — Дежурный приподнялся, но, повинуясь разрешительному взмаху руки комбата, снова присел. — Морякам, сделавшим свое десантное дело, нудно сидеть, закопавшись в землю. Мы, откровенно сказать, привыкли к действию, товарищ капитан. Привыкли все делать на нерве, на порыве. Вот когда нас гоняли на занятиях в Геленджике или у Соленого, все было нормально. А такая стабильность положения — хуже нет. Армейская пехота — мне пришлось изучать их на стыке — дело другое. Сели, окопались, вросли, привыкли. Прикажут идти вперед — пойдут и пойдут. Удивлялся им. Ничего не скажешь — молодцы! У них другая структура, если детально разобраться.

Разговорившись, лейтенант оживился и уже не казался таким безнадежно изнуренным человеком, с вялыми движениями рук и тусклыми глазами.

От холодной воды Букреев почувствовал себя свежее: и голова меньше болела, и воспоминания о вчерашнем дне, так мучившие его, отошли в сторону.

— Вы, очевидно, во флот попали только во время войны? — спросил он дежурного.

— До войны учился в Севастополе, в училище имени ЛКСМУ.

— Следовательно, артиллерист?

— По призванию. А вот попал в морскую пехоту и пошел, товарищ капитан. У Куникова был, у Потапова. А там уже не хотелось переходить, расставаться с товарищами, бросать товарищей.

— Вас Цибин что-то всегда поругивал.

— Цибин? У нас с ним характеры разные. Он сибиряк, я южанин. — Лейтенант смутился и, не поднимая глаз, принялся обтирать приклад автомата, выпачканный свежей грязью. — Я вытаскивал тогда Цибина. Со мной был еще один, с «Бодрого»…

В кубрик вошел Курилов, отрапортовал. За его спиной виднелось широкое лицо Манжулы.

— На рассвете стреляли, Курилов?

— Зенитка била. Прорывались наши штурмовики. Пошли в глубь полуострова.

— Я ухожу на капэ полка. Останьтесь за меня, Курилов. Где Батраков?

— В расположении первой роты, товарищ капитан…

— Вы что-то не договариваете, Курилов?

— Рыбалко звонил, товарищ капитан. Сказал, что Горбаня ранило.

— Горбаня? Где же?

— На берегу. Дали немцы пулеметную очередь — зацепило.

— Серьезное ранение?

— Кажется, ранение не серьезное, товарищ капитан.

— Еще не хватало, чтоб вышел из строя Горбань! — Букреев натянул перчатки, взял автомат на плечо. — Манжула! Ты отправляйся к первой роте и узнай, что с Горбанем. Что же это, твой друг, а ты даже не поинтересовался?