АЭРОПОРТ - СЕРГЕЙ ЛОЙКО

— Дядя Леша, не получается у меня ни х...ра, — закричал он, давясь от газа и брызжа рыжей слюной несколько секунд спустя. Из прищуренных глаз Салама текли рыжие слезы. — Нечем ссать!

Алексей без слов протянул ему пару своих еще мокрых салфеток. Салам вырвал их у него из руки и сразу крепко прижал себе к носу и глазам.

— Отпускает, — прошептал он почти сразу же и снова зашелся кашлем.

Страшная резь в глазах отпустила и Алексея. Он попробовал посмотреть вбок и увидел, как газ поднимается вверх под несуществующие более своды терминала. Если бы сквозняк заносили в Книгу рекордов Гиннеса, то новый терминал точно вышел бы победителем. Газ быстро уносило вверх и вбок на взлетку.

Паника в терминале, однако, продолжалась. Солдаты катались по полу, хрипели, кашляли, блевали. Многие выпрыгнули в окна на взлетку, но быстро влетели обратно, когда по ним открыли прицельный огонь. Раненые, которые уже не могли двигаться, просто лежали лицом вниз, кто в мешке, кто без, и хрипели, готовясь к смерти.

— Хлопцi, хорош помирати, — громко, но сипло прокричал Бандер. — Уci до мене за протигазами[174].

Все, кто могли, поспешили к командиру в центр зала. Тот сидел на вещмешке рядом с открытым большим зеленым ящиком. В нем были ненадеванные противогазы пограничников. На всех все равно не хватит. И командир раздавал кому маску, кому баллон. Маска оберегала глаза и нос. Позволяла задержать дыхание и забиться куда‑нибудь, где газа было меньше. Те, кому доставался баллон, захватывали губами горлышко, закрывали нос и глаза и дышали через баллон.

— Це газова атака, — сказал Бандер, когда газ рассеялся, и стало легче дышать, — вони ще раз спробують. Першого разу в них майже вийшло[175].

У Степана были зверские, налитые кровью глаза. По его щетинистому подбородку и груди сползала коричневая блевотина. Перед атакой он насладился кружкой растворимого кофе.

— Суки, суки кацапские! — выкашливал каждое слово Тритон, сидя прямо на полу рядом с Бандером. — Не могут с нами по-пацански, б...дь, разобраться. То, б...дь, ху...чат нас взрывчаткой, то газы пускают. Ох...ели вкрай!

— Не п...ди, Тритон, — засипел совсем сорванным голосом командир. — I без тебе тошно. Вiднеси краще ось фотографу повний комплект та бiжи на пост. Йо...аний Сталiнград! Кому рушницю, кому набоi, кому маску, кому балон![176]

Тритон бегом понес Алексею противогаз, но споткнулся обо что‑то, выронил его, наступил ногой, полетел вперед через себя. Когда поднялся и протянул руку к противогазу, оказалось, что одно очко треснуло.

— Вот, дядя Леша, это вам, — Тритон протянул Алексею маску и баллон, когда добрался до их с Саламом угла, и продолжил с виноватым видом: — Все, что осталось. Суки, брак подсунули.

— Ничего, спасибо, — улыбнулся Алексей, — что‑нибудь придумаем.

Задыхаясь и умирая от газа, он успел сделать несколько сумасшедших снимков общей паники, и теперь, довольный, пересматривал их рядом с Саламом на их уже привычном месте у холодильника. Хозяйственный Салам успел выбежать на взлетку, отыскать там улетевшую при «атомном» взрыве дверь от холодильника и вернул ее на место, накрыв зловонных «дневальных» и усевшись рядом.

Попытки газовых атак повторялись еще раза четыре, но поднялся ветер, он продувал киборгов до костей, унося с собой неизвестное БОВ[177] до того, как оно могло принести ощутимый вред. Паника прекратилась. На войне солдат быстро привыкает ко всему, если хочет жить. В жизни солдата, как и в жизни космонавта, самое главное правило: Don’t panic!

Последние два слова Алексей произнес вслух.

— Не понял, — переспросил его Салам.

— Главное, не ссать, — Алексей перевел для него фразу на человеческий язык.

— Это точно, — согласился Салам, потом взглянул на Алексея красными, еще слезящимися глазами и добавил: — Но иногда не мешает.

Оба рассмеялись, но их смех быстро перерос в новый приступ кашля.

Единственным, кто никак внешне не паниковал и на кого, похоже, не действовал газ, был Моисей Соломонович Гриневич, сорокатрехлетний художник из Феодосии. Он бежал вместе с женой и четырьмя детьми в Днепропетровск сразу после аннексии. На фронт пошел в июне добровольцем. Сказал, не хочет больше никуда бежать. Он был евреем-ортодоксом и тем самым идеальным жидобандеровцем, которым в России пугают детей. А воевал он в составе «Правого сектора», то есть по российским меркам он еще являлся и евреем-гестаповцем.

Моисей Соломонович, позывной «Раввин», был рад, что приехал в Днепропетровск, потому что там «самая красивая синагога в Украине». «Я таки против того, чтобы ее осквернили казаки, — сказал он, уходя на фронт под молельный плач своего огромного семейства. - Не хочу, чтобы Днепропетровск превратился в Бабий Яр».

Он и выглядел, как раввин, только в форме, что делало его самым живописным персонажем в Аэропорту. Алексей даже подумал, что классное могло бы выйти кино с сюжетом, где Раввин оказался бы последним пассажиром в Аэропорту. Уснул, опоздал на рейс, и его, словно волной, накрыло цунами войны. Как он учился воевать и т.д.

«Нужно кому‑нибудь продать этот сумасшедший сюжет, когда вернусь», — сказал себе Алексей, улыбнулся и пропел под нос любимую строчку из Галича:

Когда я вернусь, ты не смейся, когда я вернусь,

Когда пробегу, не касаясь земли по февральскому снегу,

По еле заметному следу — к теплу и ночлегу —

И вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь —

Когда я вернусь... О, когда я вернусь!..[178]

Если кто не знает, Александр Галич не вернулся...

Волосы у Раввина были короткие, а борода — произведение искусства, длинная и с косичкой. Под бронежилетом он круглосуточно носил талит катан-цицит[179]. В бою для удобства и маскировки своей «фашистской» сущности он аккуратно прятал бороду в балаклаву.

Йом Кипур, священный иудейский праздник Судного Дня, который в 2014 году выпал на ночь с 3 на 4 октября, он встретил в окопе на передовой в Песках. А в начале января приехал добровольцем в Аэропорт.

Пока в багажном отделении все «пассажиры» корчились от газа, Раввин спокойно сидел у окна, положив АКМ перед собой на пол и надев на голову и руку черные коробочки. Если бы киборги отвлеклись от судорог и выхаркивания наружу своих легких, они бы решили, что Раввин использует какую‑то секретную израильскую защиту. Но это был всего лишь тфилин с кожаными ремнями[180]. На плечи у него поверх формы и броника был накинут талит гадоль[181], в руках у него был сидур — молитвенник. Он раскачивал головой, как маятником, быстро-быстро и беззвучно читал молитвы.

Когда орки пошли в атаку с трех сторон при огневой, пулеметной поддержке с третьего этажа, Раввин первым встретил их огнем и первым погиб в этом бою. Так и остался лежать у окна, положив руку и голову на свое черно-белое покрывало, по которому растекалось кровяное пятно.

Тритон вступил в бой вторым и быстро из ДШК заставил тех, что шли на них по взлетке, залечь и ползти назад.

— Имитация атаки, — сказал Алексей, — проверка вашей боеспособности после газов.

Под вечер, еще засветло, произошел второй и последний «атомный» взрыв. Такое же несметное количество взрывчатки, как и в первый раз, а может, и больше, рвануло теперь уже в подвале, прямо под руинами КСП. На месте взрыва образовалась гигантская воронка, которая засосала в себя не меньше десяти бойцов, среди которых оказались Чикатило и Сергеич-Айболит, а еще весь запас БК и медикаментов.

Опять в воздухе стояли дым, пыль и гарь. Несколько колонн багажного отделения упали и увлекли за собой остатки потолка второго этажа.

Все живые оглохли. Они сидели или лежали на полу и едва могли слышать стоны раненых и умирающих, доносящиеся из‑под плит и снизу, из самой воронки.

Алексей на трясущихся ногах снова испытывал то саднящее чувство, которое и раньше порой посещало его на войне, когда, вместо того чтобы самому помогать раненым, он снимал, как это делают другие. Из носа и из ушей на его грудь и на камеру стекала кровь. Руки дрожали. Сердце отплясывало бешеную лезгинку. Вторую, последнюю камеру от пыли теперь уже никогда ни протереть, ни продуть. Нужна новая. «Кому?» — он улыбнулся серыми от пыли губами.

Вокруг него люди откапывали самих себя и товарищей. И потом первым делом искали патроны.

Взрыв был такой силы, что согнул ствол у одного из автоматов и треногу у ДШК, которую вообще невозможно согнуть.

— Вiдкопуемо товаршiв, кого зможемо, потiм перевiрка БК та секторiв [авт. — обстрела] по периметру[182], — спокойно, как ни в чем не бывало, командовал Степан. Он был жив, даже не ранен. Голос вернулся к нему.

— Тритон, Тритон, вытащи меня, — стонал Паровоз, которому упавшая сверху плита придавила ногу по колено. Другая искалеченная взрывом нога болталась поверх плиты и была сломана в двух или трех местах. И дыры под коленом торчала окровавленная кость.