Честь и долг - Егор Иванов

От мыслей Шульгину делалось горько, словно от хины.

"Но если не удастся, не найдется ни полков, ни генералов? Кто тогда сможет остановить падение в пропасть анархии? Родзянко? Он, пожалуй, пошел бы в премьеры, но в премьеры его не пропустят! Гучков? Милюков? Какие из них премьеры — так, болтуны на трибуне. Керенский? Ведь он актер, но по зыбкой трясине умело танцует… И приказы уже отдает на все стороны, да и слушаются его… А почему? Может быть, за ним кто-то стоит? Какая сила и сила ли? Или люди? Коновалов, например, Некрасов и другие?

Неужели с утра возобновится весь этот жуткий кошмар? Пулеметы, пулеметы надо против них!.."

Шульгин дремал и не дремал, кошмарные видения пушек и пулеметов, расстреливающих вместо с бунтовщиками и членов Государственной думы, и его, депутата от Киевской губернии, во сне и наяву проносились перед его глазами. Как он их ненавидел! Как хотел расстрелять, повесить, забить нагайками тысячу, десять тысяч раз каждого, кто разрушил его старый и уютный мир.

51. Могилев, 27 февраля 1917 года

Алексей Соколов, не занятый в этот день докладами, с утра ощутил, как напряжение в Ставке нарастало. В небывало ранние часы офицеры толпились в читальной зале офицерского собрания в гостинице «Бристоль», где раньше и во времена служебных-то занятий никого никогда не бывало. Газеты или журналы никто не открывал, только говорили и без конца курили. Все сразу узнали, что еще затемно пришла телеграмма от Протопопова, в которой министр внутренних дел сообщал о событиях вроде бы успокоительно: вчера в начале пятого Невский был очищен от бунтовщиков, но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды. Что бунтовщики обстреливают части регулярной армии — настораживало. Однако Протопопов, как говорили, заверял, что войска действуют ревностно, поступили сведения, что часть рабочих собирается приступить к работе двадцать седьмого. Министр добавлял, что в Москве спокойно.

Но час от часу телеграфная лавина нарастала. Неведомо какими путями стали известны слова императрицы из ее телеграммы царю: "Очень беспокоюсь относительно города".

После полудня от шифровальщиков, потерявших всякое соображение о дисциплине, просочился текст телеграммы Родзянки государю, которую тот направил через Алексеева. Может быть, постарался и сам "косоглазый друг" царя, чтобы создать атмосферу тревоги вокруг верховного главнокомандующего. Ведь царь, узнав от Алексеева о требованиях "этого толстяка", отмахнулся от них, как от назойливой мухи. Но господа офицеры были другого мнения о председателе Думы. Его настойчивость импонировала многим, даже самым отьявленным монархистам. Его телеграмму знали наизусть. Если один начинал ее цитировать, то неизменно кто-то другой подхватывал и продолжал: "Последний оплот порядка устранен. Занятия Государственной думы… прерваны… Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров… Гражданская война началась и разгорается… Государь, не медлите! Час, решающий судьбу вашу и родины, настал. Завтра может быть уже поздно".

Алексей, вопреки мнению большинства офицеров, не верящих в глубокую сущность событий, в их судьбоносность, давно вслушивался в рост народного недовольства и пришел к выводу, что это начинается революция, размах и пламя которой могут оказаться ничуть не меньше, чем у Великой французской. Он не пребывал в печали от того, что в Петрограде люди ходят с красными флагами, что батальоны запасных восстали и присоединились к рабочим. Он видел смятение и тех, кто тянул его в заговор против царя. С чувством нарастающего волнения вслушивался он во все приметы великих событий, приходившие из Петрограда. Однако он не показывал своих истинных чувств коллегам-генералам, каждый из которых мог оказаться именно той коварной пружиной в заговоре, которая послала Маркова на предательство. Он был теперь крайне осторожен среди тех, кого раньше считал «своими».

…Среди дня пришли новые телеграммы и сразу сделались предметом обсуждения.

В час с четвертью Беляев сообщил Алексееву, что начавшиеся в некоторых частях волнения подавляются. Выражал уверенность "в скором наступлении спокойствия". Он же — начальнику штаба верховного главнокомандующего, в девятнадцать часов двадцать две минуты указывает на "серьезность положения". Просит прислать действительно "надежные части". Копия депеши пошла к главкосеву…[19]

Беляев — Алексееву в девятнадцать тридцать три: "Совет министров признал необходимость объявить Петроград на осадном положении. Ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности назначил на помощь ему генерала Занкевича, так как генерал Чебыкин отсутствует".

23 часа 53 минуты. Снова Беляев сообщает, что из Царского Села вызваны небольшие части запасных полков.

А в промежуток между двумя последними телеграммами офицерское собрание облетел слух, что великий князь Михаил Александрович, неведомо как оказавшийся в столице в разгар событий, из дома военного министра на Мойке, где имелся прямой провод со Ставкой, сообщал Алексееву о "серьезности положения", о необходимости назначить председателя Совета министров, который сам подобрал бы себе кабинет. Он спрашивал царя через Алексеева, не уполномочит ли его царь сейчас же об этом объявить, называя, со своей стороны, князя Львова, и предлагал принять на себя регентство.

Как только Соколов услышал об этой депеше, он понял, что машина заговора начинает налаживаться. На волне народной революции те господа, которые подбили на эту телеграмму великого князя, видимо, соорганизовались и начали действовать по заранее разработанному плану.

Однако стало известно, что царь опять ответил отказом, словно не понимая или не зная масштабов беспорядков, захвативших Петроград. А вслед он велел Алексееву передать в столицу, что он не допускает каких бы то ни было перемен, требует принятия решительных мер для подавления бунта и предоставляет временно князю Голицыну диктаторские права по управлению империей вне района, подчиненного верховному главнокомандующему.

…Чрезвычайность положения постепенно доходила даже до тугодумного Воейкова. Всю первую половину дня он следил за тем, как отделывают купленный им для жены дом на Днепровском проспекте. Дворцовый комендант собирался вскоре перевезти свою Нину в Могилев, чтобы не чувствовать себя столь одиноким. Но во вторую половину дня и Воейков стал слоняться по коридорам губернаторского дома и приставать ко всем знакомым с глупыми расспросами. Отвлекло его лишь то, что государь после новых телеграмм Александры Федоровны, в которых она панически писала, что уступки необходимы, что стачки продолжаются и много войск перешло на сторону революции, что окружной суд горит, приказал приготовить литерные поезда для отъезда вечером в Царское Село.

Соколов был у генерала Лукомского, когда вошел к нему Воейков и сообщил о желании государя выехать в одиннадцать вечера из Могилева на Царское Село.

— Подать поезда в одиннадцать часов можно, но отправить их ранее шести утра нельзя, — с вызовом, явно означавшим крушение власти в Ставке всех этих свитских генералов с вензелями царя на погонах, ответил Лукомский. — Надо приготовить свободный проход поезда по всему пути и разослать для этого всюду телеграммы…

Воейков только и мог ответить, что принятого решения государь не изменит, и уже не столь наглым тоном, как раньше, просил отдать необходимые распоряжения. Когда дворцовый комендант хотел уйти, Лукомский жестом пригласил его сесть.

— Решение государя ехать в Царское Село может привести к катастрофическим последствиям, — твердо сказал генерал-квартирмейстер. — По моему мнению, государю следует оставаться в Могилеве: ведь связь между штабом и главнокомандующим будет потеряна, если произойдет задержка в пути. К тому же ничего не известно наверное о событиях в Царском Селе и Петрограде, поэтому ехать его величеству в Царское Село опасно.

По тому, как Лукомский убеждал Воейкова не допустить отъезда государя из Могилева, где он находится в окружении пока еще верных ему войск, Соколов понял, что генерал-квартирмейстер — не участник заговора. Он говорит от своего имени, а не от имени Алексеева, который дезавуировал бы его, узнай об этих разговорах.

Воейков стоял на своем. Он ничего не желал слушать, поднялся и ушел.

— Ну прямо "золотая орда" какая-то эти свитские, — с раздражением сказал Лукомский Соколову, когда дверь за Воейковым закрылась. — Ничего не хотят понимать!

В его раздражении Алексею почудилось недовольство самим царем, а вовсе не его приближенными. Интеллигентное лицо генерал-квартирмейстера с пенсне на золотой дужке было крайне расстроено. Он, видимо, тоже понимал, что творится нечто чрезвычайное, и всячески старался обрести душевное спокойствие.