Честь и долг - Егор Иванов

Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному народу и конец братоубийственной бессмысленной бойне!"

Воззвание пачками раздавали солдатским заставам, дежурившим на улицах, караульным у военных объектов, бросали через заборы во дворы казарм, просили пронести в солдатские спальни знакомых солдат, возвращавшихся с дежурств и караулов… Агитаторы готовились с раннего утра взять в осаду казармы и запасались пачками этих прокламаций, как оружием…

…Генерал Хабалов был почти удовлетворен. Ему казалось, что беспорядки в столице подавлены его железной рукой.

Однако, получив донесения об отказчиках стрелять в народ и «нейтралитете» солдат, послал генералу Алексееву телеграмму с просьбой прислать надежные подкрепления. Первую свою утреннюю успокоительную телеграмму хитрый генерал не отменил. Он узнал, что военный министр тоже отправил вечером телеграмму, в которой продолжал уверять царя, что беспорядки будут скоро подавлены. Главнокомандующему округом доложили и о третьей телеграмме, ушедшей в Могилев, — от Протопопова. Министр внутренних дел сообщал в ней об аресте 136 партийных деятелей, а также "руководящего революционного коллектива из пяти лиц". Он явно имел в виду Русское Бюро ЦК и Петербургский комитет. "Войска действовали ревностно, — подчеркивал министр, но тут же слегка подлил дегтя в мед: — Исключение составляет самостоятельный выход 4-й эвакуированной[18] роты Павловского полка"…

…Государственная дума пребывала в деловитом смятении. Как всегда, в комнате номер одиннадцать по левую сторону на хорах заседало бюро Прогрессивного блока. Сидели с утра до темноты. Ясности не появилось и после того, как зажгли яркие электрические лампы под темными абажурами. Говорили очень много, недоговаривали еще больше. Обсуждали, что делать «после». Что самодержавие шатается — понимали все. Но излагали свои мысли уклончиво — на всякий случай, а вдруг царская власть устоит.

Подозревали, что самый умный и умеренный из кадетов — Маклаков — может стать связующим звеном между Думой и правительством. Учитывали его дружбу с Покровским. Слегка заискивали перед ним, как перед будущим главой правительства «общественности»… Но в заключение выступил Шингарев и заявил, что пока еще преждевременно составлять список ответственных деятелей, кои… Шульгин осерчал, настаивал, что время уже пришло. Его никто не поддержал.

Заседание блока окончилось. Шульгин спускался по лестнице в Екатерининский зал вместе с Маклаковым. В другом конце огромного паркетного поля мелькнула, словно муха, черная фигурка в сюртуке. За ней — другая. Увидев Маклакова и Шульгина, фигуры изменили свою траекторию по паркету и примчались, словно в танце, к ним. Впереди несся Керенский, неистово размахивая руками. Его щеки пылали, коротко постриженные волосы топорщились, будто заряженные электричеством. Слегка сгорбленный, гладко выбритый, с выразительным, словно клоунским намалеванным на физиономию ртом, он источал чрезвычайное возбуждение.

— Ну что же, господа блок? — резко протянул он худую, влажную и холодную руку Маклакову, а затем Шульгину, хотя и не был ему представлен. Надо что-то делать! Ведь положение-то плохо… Вы собираетесь что-либо сделать?

Группа остановилась посредине зала, под средней из семи люстр с двуглавыми орлами наверху. Шульгин, не желая отвечать, посмотрел на этих орлов. Он был с Керенским в далеких и враждебных думских лагерях, пикировался на заседаниях и теперь думал, что ему ответить этому нахалу. Неожиданно он перевел взор с орлов на изборожденное лицо Керенского и выпалил, словно картечью:

— Ну, если вы так спрашиваете, то позвольте, в свою очередь, спросить вас: по-вашему-то мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы?

Керенский блеснул глазами.

— Что?.. Да, в сущности, немного!.. Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки.

— Чьи? — спросил Шульгин. Он не ведал, вероятно, что Керенский выбран генеральным секретарем ложи, рвущейся к власти.

— Это безразлично! Только не бюрократические… — Александр Федорович не договорил, он явно имел в виду что-то определенное. Шульгин слышал о правительстве «общественности», сформированном еще в 15-м году на квартире у Прокоповича и Кусковой, поэтому возразил нарочно:

— Почему не бюрократические? Я думаю, именно в бюрократические, только в другие — толковее и чище… Словом, хороших бюрократов. А эти «общественные» ничего не сделают!

— Почему же? — нервно возразил Керенский.

— Да потому, что мы ничего не понимаем в этом трудном деле! Не знаем техники, а учиться теперь некогда, — вмешался Маклаков.

— Ну, пустяки какие! Ведь сохранится весь аппарат власти. Всякие там секретари, столоначальники…

Скобелев хотел что-то сказать, но от волнения стал сильно заикаться:

— Д-д-д-довер-рие н-н-на-р-р-о-д-а…

— А что еще вам надо? — снова резко спросил Шульгин. Ярый монархист, он чувствовал себя прескверно оттого, что вынужден был вот так, посреди огромного зала, беседовать с трудовиком, почти эсером.

— Да еще там свобод немножко! — легкомысленно махнул Керенский рукой. Ну там — печати, собраний и прочее такое…

— И это все? — иронически сощурился элегантный, с тонкими усиками, стройный, но малорослый Шульгин.

— Все пока… Но спешите… спешите… — Керенский, подхватив Скобелева под руку, круто развернул его тщедушную фигурку и умчал в другой конец зала. Шульгин вслед им только развел руками.

В это самое время особый, думский телеграф отстукивал в Могилев на имя верховного главнокомандующего телеграмму председателя Думы Родзянко. Толстый, но неспокойный человек, прочно державший в своих полных руках бразды правления российским «парламентом», обращался к государю:

"Ваше величество!

Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца".

Родзянко нарочно сгустил краски. Но старый политик в последний раз предлагал себя в спасители монархии. Копию телеграммы он предусмотрительно направил всем главнокомандующим фронтами.

Армия и здесь выходила на первый план в эти решающие дни.

49. Могилев, 26 февраля 1917 года

…Спокойный, как каменная статуя, граф Фредерикс медленно вышел из кабинета государя в губернаторском доме и столкнулся с нервно дымящим папиросой, вечно пьяненьким коротышкой флаг-адмиралом Ниловым.

— Что сказал его величество по поводу телеграммы Родзянки? — выпалил Нилов снизу вверх в морщинистое, с пустыми выцветшими глазами, лицо министра двора.

— Он сказал, — механически повторил старец, — он сказал: опять этот толстяк Родзянко написал мне разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать…

50. Петроград, 27 февраля 1917 года

В ночь на двадцать седьмое в столице Российской империи не спало очень много людей. Большевики все были в боевой готовности. Правительство и власти планировали новые расправы. Вся думская «общественность» нервничала, выжидая, куда повернут события.

Неподалеку от квартиры Александрова, в Языковом переулке, у большевиков была еще одна конспиративная квартира. Здесь жил член Выборгского райкома Василий Каюров. Как и дом Александрова, его хата стояла среди занесенных снегом огородов на улице, где к февралю были протоптаны лишь тропинки в глубоких сугробах. В ночь на двадцать седьмое сюда собрались представители Выборгского районного комитета большевиков, уцелевшие от «ликвидации» члены Русского Бюро и Петербургского комитета. В маленькую горницу набилось человек сорок. Так что не только сидеть или стоять, но даже дышать было тяжело. Говорили коротко. Решили борьбу продолжать, поднимать народ и армию на вооруженное восстание. Обсудили, как овладеть складами с оружием, открыть тюрьмы и выпустить заключенных товарищей. Решили бросить все силы партийцев на организацию братания рабочих с солдатами. Товарища Соню, работницу Русского Бюро ЦК, командировали в качестве курьера в Москву, сообщить о событиях в Петрограде, передать просьбу немедленно организовать московских рабочих на политическое выступление против самодержавия.

Иван Чугурин зачитал новую листовку, начинавшуюся словами: "Рабочий люд не хочет больше терпеть насилие, грабежи, разруху. На требования рабочих… ставленники самодержца-царя отвечают свинцом… Пусть солдаты, наши братья и дети, идут в наши ряды с оружием в руках!.."