Улица Грановского, 2 - Юрий Полухин

И во всяком из них отражалась она сама, в разных ракурсах; плоское, простенькое ее личико вдруг обрело стремительную переменчивость – в зеркалах-то. А мне казалось, само лицо стало ускользающе таинственным, и я испугался, что она сейчас уйдет и так и останется для меня неразгаданной. Я согласно кивал на каждый ее вопрос. И тогда она, улыбнувшись, заключила:

– Я вижу, вам действительно все равно. Тогда возьмите – круглое: его и в передней можно повесить, и, пожалуй, в комнате – тоже. Знакомые ваши будут довольны…

Мне бы отшутиться, сказать что-нибудь… ну, не знаю что! Но она уже попросила продавца показать ей это зеркало – один и второй экземпляр и третий, выбирая стекло получше, хотя, на мой взгляд, они все были одинаковы. И после этакого придирчивого осмотра отказаться от покупки было невозможно. Я покорно пошел к кассе и заплатил по чеку – тридцать пять рублей с копейками.

Зеркало завернули, я взял его под мышку, оно было громоздкое.

Мы вышли из магазина. Я стал благодарить свою помощницу. Лицо ее оставалось еще по-магазинному озабоченным, и я бы сам так и не решился спросить хоть имя ее, уже протянул руку, проститься. Тогда она сама предложила:

– Да вы хоть запишите телефон мой. Расскажете, понравился ли подарок. – Глаза у нее были насмешливыми, а голос – сочувствующим. Я потом, все годы, какие мы прожили вместе, постоянно примечал вот это несовпадение – выражения глаз и интонаций.

Я все записал и попрощался.

Дома зеркало показалось мне ужасным – грубый обод, как у тележного колеса, да и форма эта – иллюминатора… Я спрятал зеркало за шкаф, порадовавшись, что стоит оно не восемьдесят, а всего тридцать пять рублей. Там оно и лежало еще два месяца, пока мы не женились и жена не устроила в квартире генеральную уборку.

Да, всего два месяца ей потребовалось, чтоб женить меня на себе. Хотя на женитьбе-то настаивал я, не она.

Настаивал, твердо уверенный, что избранница моя проста, добра и домовита, – а чего же еще искать, до каких пор, главное!.. Теперь-то я понимаю: иная простота – от простоватости, доброта – от расчета, домовитость – от безвкусия. Понимаю: и одиночество может быть преимуществом, и не стоит зарываться от него головою в прибрежный ил, как лягушка на зиму.

Мысли мои перебил голос соседа по палате:

– Для калеки самое главное – терпение…

Сосед мой – плотник, упал с лесов, с третьего этажа, – открытый перелом левой ступни, и что-то там не так срослось, рана не заживает, гноится; каждое утро – перевязка, после которой он час лежит молча, только зубами скрипит. Но потом-то, словно отводит душу, говорит и говорит – о всяких разностях:

– Я мальцом в деревне жил. Не ахти как жили: валенки с братом одни на двоих. Зима. Мороз. А отец решил подшутить – глянул в окно и кричит: «Федь, смотри, ревунки на улице бегают!» – «Где? Какие?» – «Да вон! Вон они! Беги, лови быстрее!..» Я как был, босиком, – на улицу, по снегу. Смотрю: нигде ничего. А пальцы-то уж занемели. Обратно в дом, ноги – в холодную воду и реву, кричу: «Обману-ул!..» А отец-то хохочет:

«Как обманул? Вот же один ревунок – нашелся!» – и мне под бок пальцем тычет, а я ничего понять не могу.

И так он меня до трех раз покупал, пока я не понял, в чем тут хитрость… Затейный батя был у меня…

Он помолчал и, печально вздохнув, проговорил:

– Сейчас бы за ревунками-то сбегать!..

Я его зову про себя: «Федя-говорок». Но это – так, без злобы. Наоборот, рассказов его жду. И даже шутки Федины, повторяющиеся в день по нескольку раз, не раздражают, хотя я заранее знаю: взялся он за костыли – обязательно и меня пригласит: «Ну что? Пойдем, покурим?» – а после еды похлопает себя по животу и скажет: «Теперь наравне с голодным терпеть можно», – – и сестру, которая разносит утром и вечером лекарство, он встретит неизменно радостным возгласом: «Ну вот и доппаек принесли! Житуха! Как у старых большевиков…» Фразы эти, даже повторенные в сотый раз, не теряли у него интонаций искренней радости, добродушного довольства собой, окружающими. И лицо его, худое, обтянутое загорелой сухой кожей, только во время перевязок приобретало серый, нечистый цвет, а стоило начать говорить Феде – будто фонарь зажигался внутри черепушки: скулы, и щеки, и лоб светились лаковыми, красноватыми отблесками.

Я спросил:

– Федя, неужели рад ты, что залежался в больнице?

– А чего? – Черные его брови взметнулись вверх. – Зимой шкандыбать по льду на костылях – представляешь? Нет, лучше уж – до весны! Сухо, тепло. Паек, правда, слабый, так Варюха приварок таскает, – ты же видел?

Я видел: к нему раза два приходила молчаливая женщина, старше его годами – жена не жена, соседка? – приносила кой-какие харчи в дерматиновой скособочившейся на морозе сумке.

Кивнул ему.

– Ну вот! – обрадовался Федя. – Главное – тепло!

Я ж, как цыган, зиму совсем не люблю. А жизнь – и здесь жизнь. Другим везде лучше, где их нет, а я – где я, там и жизнь, понимаешь?

Но я не понимал. У меня-то от одной лишь выговоренной вслух фразы, от кивка головой, от непроизвольного слабого движения пальцами – опять заплескалась через край, заходила по всему телу боль, опять – не сокрушала раз и навсегда, а изводила, измывалась, не позволяя сдаться ей, оставляя меня один на один с собой. Вот так, такой – зачем я, один-то? «Я» – становилось пустой бессмыслицей.

Федя, оказывается, уже успел проковылять из палаты и вернуться, встал надо мной, покачиваясь, поджав забинтованную культю, а в руке у него была нераспечатанная бутылка водки.

– Вот! В честь того, что заговорил ты, – обмыть надо! А то молчишь-молчишь… И без того голова наша на нитке, а молчком-то лежать – глядишь, и не заметишь, как оторвется, а? – И, поймав удивленный мой взгляд, пояснил, встряхнув бутылкой: – Это-то? Так ведь магазин напротив больницы. Были бы деньги, а уж нянечки фуговать станут, стружку завивать, ох!.. Точно тебе говорю! – Разлил водку в стаканы, выпил первый и радостно прокомментировал: – Как говорил один мой знакомый святой отец: «Могий вместити да вместит!»

Пей! Чего задумался?

И я выпил. А потом еще выпил. Закусывали консервированным компотом. Деньги у меня были, и я дал Феде трояк, через час еще один. Хотел дать и третий, но он, лежа на кровати, проговорил с досадой:

– Нет, больше уж не дойду, на костылях-то.

Не донесу, – и удивился: – Вот ведь какое дело-то, а?..

Но больше уже и не надо было. Я прислушался к себе, к тому, что там делается у меня внутри, и вдруг почувствовал, что падаю куда-то вниз, может, в ту самую пропасть, о которой мечтал, но вовсе не крючит меня в корчах, не мнет, боль отхлынула, и я лечу, свободно раскинув руки, скользя по мягким пригоркам тумана, который приятно дурманит, кружит голову, и кажется, не будет этому паденью конца.

Вспыхнуло под потолком облако света, и в нем замаячило ватное лицо врача. Он сказал резко:

– Уж от вас, Чердынцев, я этого не ждал!

Чудак! Ничего ж плохого не случилось – напротив!

Вообще они меня не от того лечат: не кости надо лечить, не ушибы… Но разве ему понять? – он-то не видел ржавый задник самосвала, не видел небо, мгновенно взметнувшееся и пропавшее, и потому нынешние мои мерила – себе и другим, хлебу, горю и радости – ему недоступны. Я хотел ему все это сказать, но не сумел произнести его имя и отчество – Вадим Вениаминович.

Вспомнил, как жаловался Федя: «Имечко! Натощак не выговоришь!» Пробормотав что-то невнятное, закрыл глаза и заснул. И кажется, первый раз ничего не видел во сне, во всяком случае – сна не запомнил.

Но может быть, не запомнил лишь оттого, что разбудила меня толчком боль, да такая, какой не было будто даже в самый день аварии, – я вдохнул в себя воздух, а выдохнуть долго не решался, лежал, распятый на койке, мокрый от напряжения. Федя, заглянув мне в лицо, вскинул брови испуганно, запричитал:

– Ох! Да ты весь черный, Сергеич! Сейчас!.. Сейчас! – и быстро заковылял из палаты вон, а вернулся опять с бутылкой.

Так и потянулись дни наши. Выпив, Федя становился откровеннее, и я как будто начинал угадывать тайну его жизнерадостности. Он говорил:

– С хорошими людьми, Сергеич, никогда не пропадешь. Нужно только уметь ключ подобрать под их настроение, чтоб на каждый сезон – особенный. А я весь такой – семисезонный, у меня с любым – общее. Вот возьмем тебя, Сергеич. Тебе что нужно? Водка? Нет, вовсе нет! Просто ты с нею легче от себя ко мне перебегаешь, из-за той стороны – на эту, яа нашу, так? – Я согласно кивал, и Федя, весь лоснившийся от довольства собой и мной, уже требовательно добавлял: – Ну, давай трояк-то, давай!..

Сперва каждый раз он добавлял к трояку свою рублевку. Но потом деньги его кончились, мы пили только на мои, и нам обоим это казалось справедливым: Федя мне давал больше, чем я ему. Вот если бы только получше держал он равновесие на своих костылях… Но должно быть, слухи о наших пьянках разошлись по всему травматологическому отделению, и однажды появился в палате еще один спиртонос, добровольный.