Сумерки людей - Деймон Найт

— Дик, — вымолвила девушка и тронула его за плечо. Тогда он встал и отошел в сторону.

— Пожалуйста, оставь меня ненадолго в покое. — Вскоре Дик услышал, как Элайн в тягостном молчании удаляется. Ладно, еще будет время извиниться. А теперь надо подумать.

Внизу, в пучине громадного Главного Зала, появилось несколько фигурок. Лиц отсюда было не разглядеть, но, судя по одежде, это вполне могла быть самая обычная фланирующая компания — не будь их так мало и не двигайся они столь нерешительно.

Вскоре их стало больше — некоторые скапливались в небольшие группки и затевали беседы, другие просто блуждали. Меж ними с различными поручениями сновали Френкели и другие сраки. Когда порученцу оставалось слишком мало места для прохода, свободные первыми отходили в сторону, словно боясь заразиться.

Итак, допустим, он и вправду двояк… Значит, он раб или какая-нибудь жуткая помесь, квазираб. Н-да, одно дело — влюбиться в двоячку. Совсем другое — представить себе, что ты сам двояк.

Так какая же разница? Ха, еще какая! Разница между свободой и рабством. Разница между всем хорошим, порядочным и достойным — и всем скотским, неряшливым и нестоящим. Если он по-прежнему Дик Джонс из Бакхилла, то это само по себе уже почти все для него значит. Тогда, как бы скверно ни обернулось дело, он остается человеком, способным лично принимать решения. Человеком, у которого есть имя и место, за которое стоит драться.

Он должен, во что бы то ни стало должен выяснить… Но как? Допустим, Старик вернется и скажет: «Я тебе солгал». Или: «Я сказал тебе правду». Ведь он в любом случае может солгать, а Дику опять останутся одни догадки.

От тягостных мыслей Дик даже передернулся. А внизу, в Главном Зале, с мучительной, сводящей с ума неспешностью двигались немногие фигуры в ярких нарядах. Весь мир вдруг сделался ненавистен Дику — краски потускнели, а время, казалось, тянется как резина.

Так, а что же, интересно, двигало Стариком? Ему ведь что-то нужно? Иначе зачем было беспокоиться? Если ему требовался рычаг для манипуляции Диком, то тогда он вполне мог его удвоячить. Хотя зачем? Зачем, раз он и так мог сказать, что уже все провернул? Дик воспрял было духом, но тут же снова расстроился. А если предположить, что Старик рассчитывает впоследствии представить какое-то доказательство своей проделки?..

Ну ладно. Вспомним, что же он в точности сказал. «Дальше допустим, ваше настоящее тело я уничтожил…» Он еще это подчеркнул. А потом: «Можете вы, покопавшись в себе, как-то узнать, сделал я это или нет?»

Нет, конечно же не может. Проклятье. Не может двояк это узнать!

А потом, перед самым уходом, Старик еще сказал: «Если я это сделал, что изменилось?» Что изменилось?..

Предположим, он и вправду двояк. Дик впитывал в себя эту мысль с нерешительной напряженностью человека, приближающегося к краю пропасти. Но если никто этого не знает, не может доказать или даже обвинить его в этом… Короче, если в глазах окружающих он свободный человек… то тогда он фактически и есть свободный человек.

В недоумении Дик потряс головой. Несмотря на полную парадоксальность, рассуждения выглядели совершенно разумными. Вот он, новый взгляд на положение вещей, который почему-то всегда от него ускользал. Почему ускользал? Уже об одном этом стоило задуматься.

Орлан сделал Дика убежденным реалистом. Он верил фактам и мог в зависимости от них менять свою точку зрения. А каковы эти факты, особого значения не имело. Только так можно было здесь выжить и остаться в здравом уме. Конечно, такой путь был тяжел и требовал определенных жертв (Дик уже успел потерять многое из того, что раньше глубоко ценил и уважал) — но другого попросту не существовало.

Итак, если вся разница между рабом и свободным оказалась лишь делом произвольного решения, то… то весь мир Дика закачался в самых своих основаниях.

Он задумчиво взглянул на двух гномоподобных Френкелей, которые как раз пробирались через Главный Зал. Необразованные и узколобые, туповатые и вульгарные — типичный образчик низшего домашнего срака. Но ведь Френкелем был и сам Старик, — Френкелем, дожившим до зрелого возраста и в результате самообразования развившимся в личность необычайной глубины и силы. Если из подобного материала получаются такие личности, то тогда и впрямь никакой существенной разницы между рабом и свободным нет. Как нет и причины, по которой Френкель не может стать свободным, а свободный — слугой.

Интересно, что сейчас происходит на Променаде, во дворах и на площадях? О чем сейчас думают люди — сейчас, когда Орлан оказался в руках рабов? Какие высказываются планы и суждения? Кто остался в живых, а кто нет? Вообще, как там сейчас? Дика охватил нетерпеливый порыв — любым способом надо оказаться там. Надо что-то решать, что-то делать.

Да, и еще. Старик знает, кто такая Элайн, и наверняка рассчитывает использовать ее в неких политических целях. Очевидно, что ко всему этому как-то должен быть причастен и Дик. Он должен будет сыграть какую-то роль, причем роль важную, иначе Старик не стал бы с такими муками добиваться от него перемены образа мыслей… Сердце учащенно забилось. Кажется, картина стала вырисовываться.

Вскоре дверь снова отворилась, и из-за нее выросла знакомая тяжеловесная фигура. Старик помедлил и что-то сказал стоявшим у дверей Френкелям. Потом дверь за ним закрылась. Старик подошел и сел рядом с Диком.

— Ну как, подумали? — спросил он.

— Да, — кивнул Дик.

— И что?

— Сначала хотелось бы вас послушать, — сказал Дик. Старик откинулся на спинку стула.

— Хорошо. Как вы помните, я сказал, что единственный выход для нас — научиться мирно жить в этом мире и обращаться с другим как с равным. Теперь я повторяю: это единственный выход для Орлана — причем не только с моральной, но и с практической точки зрения. Иначе нам даже нечего надеяться на выживание. А по большому счету, это единственный выход для всей человеческой расы. Пусть мы проиграем здесь. Все равно где-то еще будет новое восстание рабов. А если потребуется — еще. И еще. И так, пока в конце концов одно из них не победит.

— Не знаю, не знаю, — отозвался Дик. — По-моему, целое столетие все было в порядке.

— В каком порядке? — сурово возразил Старик. — Разве теперь вы не видите, в каком все было порядке? Вот в чем вся суть: рабовладельческая система неизбежно рушится, сменяясь свободной. А свободная система, имеющая толковые установления, никогда не скатится обратно к рабству. Она будет достаточно крепка. А ведь вам, если смотреть отвлеченно, близко и понятно желание чего-то устойчивого. Того, что останется всерьез и надолго.