Долой оружие! - Берта Зуттнер

— Нет, доктор, — отвечала я на участливый вопрос молодого врача — я вовсе не больна, а только утомилась.

— Ваш супруг, по словам барона С., был ранен под Кениггрецом, и вы едете туда, чтобы ухаживать за ним, — вмешался штабной доктор в наш разговор. — Известно ли вам, в каком из окрестных местечек он находится?

Этого я не знала.

— Мне придется остановиться в Кенигингофе, — отвечала я, — там ожидает меня наш хороший знакомый, доктор Брессер.

— Ах, я его знаю… Мы вместе с ним обыскивали поле сражения три дня тому назад.

— Обыскивали поле сражения? — повторила я, содрогаясь: — расскажите, пожалуйста…

— Да, доктор, непременно расскажите, — повторила за мной одна из монахинь, — ведь, пожалуй, и нам по своей должности придется когда-нибудь принимать участие в таких поисках.

И полковой врач принялся рассказывать. Конечно, я не могу передать в подробности его речей, тем более, что его рассказ не был вполне последователен; он часто прерывал его, уклонялся в сторону, а иногда и совсем отказывался продолжать это описание, так что только настойчивые вопросы любознательных сестер милосердия заставляли его продолжать. И все-таки эти отрывочные рассказы вызываюсь в моей памяти законченный ряд картин, которые так сильно запечатлелись в моем мозгу, что я не могла их позабыть до сих пор. При иных обстоятельствах я не с такою жадностью прислушивалась бы к словам доктора и не могла бы так ясно их запомнить — ведь мы так легко забываем слышанное и прочитанное, — но при моем тогдашнем настроении, благодаря повышенной восприимчивости нервов, картины, которые мне описывали, производили на меня впечатление пережитого. Мучительная забота о Фридрихе, овладевшая мною до потери обыкновенной рассудительности, довела меня почти до галлюцинаций; по крайней мере, во всех ужасных сценах в рассказе доктора я представляла себе Фридриха действующим лицом, и они потрясали меня до глубины души, как будто я была очевидицей всего этого. Потом я занесла весь этот материал в мою красную тетрадку и теперь привожу оттуда читателю некоторый страницы, написанные как будто бы от имени самого рассказчика.

…

Походный лазарет раскинули за гребнем холма, который служил нам защитой. Вдали продолжается битва. Земля дрожит и дрожит; воздух раскаленный; облака дыма поднимаются к небу, пушки грохочут… Нужно снарядить несколько патрулей на место битвы, чтобы подобрать тяжело раненых и перенести сюда. Такое дело требует много мужества. Санитары должны идти под градом жужжащих пуль, видя вокруг себя все ужасы битвы, подвергаясь всем опасностям, но не имея права принять участие в бою, забыться в чаду жаркой схватки. Это ли не истинное геройство? А между тем обязанность санитара — с военной точки зрения — не считается почтенной; ловкий, находчивый, красивый юноша не пойдет служить в санитарный отряд, потому что ни один из служащих там не считается интересным кавалером в женском обществе. Какой же, например, фельдшер, хотя он и называется теперь полковым врачом, может равняться с кавалерийским поручиком?…

Вот санитарный капрал направляет своих людей к такому пункту, по которому неприятельская батарея открыла огонь; они идут в густом облаке порохового дыма, пыль и земля залепляют им глаза, когда пуля ударится у их ног. Пройдя несколько шагов, они уже встречают раненых — с легкими ранами; они плетутся в одиночку или парами, поддерживая друг друга, к временному лазарету. Вдруг один из них падает. Но не рана тому причина, а просто изнеможение. «Мы два дня ничего не ели, шли форсированным маршем двенадцать часов… Пришли на бивак… а через два часа — хлоп! — тревога, и началось сражение». Патруль идет дальше. Эти раненые сами найдут дорогу и прихватят с собой ослабевшего товарища. Помощь должна быть оказана другим, которые еще больше в ней нуждаются.

На усыпанном камнями скате холма лежит какой-то кровавый клубок. Это человек двенадцать раненых солдат. Санитарный унтер-офицер останавливается и делает кой-кому из них перевязку. Однако взять их с собой нельзя; надо подобрать тех, кто упал на самом поле битвы, а этих, может быть, удастся прихватить на обратном пути. И патруль идет дальше, все ближе к месту боя. Теперь раненые попадаются ему на встречу толпами; одни еле тащатся сами, другие тащат вдобавок товарищей. Хорошо еще, что они в силах идти. Им дают напиться из походных фляжек, накладывают бинты на раны, из которых льет ручьями кровь, и указывают дорогу к походному лазарету. Опять идут дальше, мимо убитых — местами трупы навалены целыми грудами… при взгляде на многих мертвецов видишь следы ужаснейшей агонии: неестественно выпученные глаза, ногти, вонзившееся в землю, стояние дыбом волосы на голове, судорожно раскрытия губы, откуда виднеются два ряда крепко стиснутых зубов; кто лежит скорчившись, кто вытянул ноги и окоченел. Вот и узкая лощина; здесь люди навалены, как попало. Мертвецы и раненые лежать вповалку. Последние приветствуют санитарный патруль, как своих ангелов-избавителей, молят о помощи и жалобно кричать. Прерывающимся голосом, с плачем, стоном, визгом умоляют они о спасении, выпрашивают глоток воды… но, увы, запасы почти все истощились, да и что может сделать для такой массы страдальцев жалкая горсть людей? Каждому следовало бы иметь для этого сотню рук… зато и каждый делает, что может. Вдруг раздается протяжный сигнал, которым призывают санитаров. Люди останавливаются, прекращая подачу помощи. «Не покидайте нас, не покидайте нас», молят несчастные; между тем опять и опять звучит условный призыв горниста, который легко различить даже в общем хаосе звуков. Вот прискакал адъютант: «Вы санитары?» — «Точно так!» — отвечает капрал. — «За мной!» Очевидно, ранен какой-нибудь генерал… нечего делать, надо повиноваться, оставив других на произвол судьбы.

«Не падайте духом, потерпите, товарищи; мы скоро придем за вами». Но те, кто говорить это, и те, которые слушают, знают, что подобные вещи говорятся только в утешение. Солдаты снова идут дальше, почти бегут за адъютантом, который скачет вперед, указывая дорогу. Тут уж нельзя остановиться, хотя бы справа и слева раздавались крики о помощи и раздирающее стоны. Тут, если кого-нибудь из санитаров уложит пуля, остальные без оглядки бегут вперед… мимо, мимо корчащихся от страшной боли раненых, растоптанных лошадиными копытами, раздавленных проехавшими пушками; эти искалеченный, изуродованные человеческие существа, завидев спасительный патруль, собирают последние силы и стараются приподняться, но мимо, мимо.

VIII

Подобные описания продолжаются в красных тетрадках на множестве страниц. Рассказы полкового врача о работе санитарного патруля на поле битвы содержать в себе много подобных и еще более ужасных подробностей. Так, например, тут описываются моменты, когда во время ухода за ранеными на них сыплются пули, падают гранаты, нанося новые раны, или когда случайности битвы переносят бой на самый перевязочный пункт, к походным лазаретам, при чем весь санитарный персонал, с врачами и больными, попадает в середину сумятицы между сражающимися или между бегущими или преследующими войсками; — потом, когда испуганный лошади без всадников мечутся по полю туда и сюда и опрокидывают носилки, куда только что положили тяжело раненого, который теперь убился до смерти, сброшенный на землю… А вот еще одна картина, самая ужасная изо всех: сотню раненых приютили на какой-нибудь опустелой мызе, их перевязали, накормили. Бедняки так рады своему спасению, так благодарны. Вдруг сюда залетает неприятельская граната и зажигает строение… Одна минута, и лазарет объят пламенем; поднимается крик, дикий отчаянный вой, заглушающий все остальное, и этих жалобных голосов людей, обреченных на смерть, не забыть во всю жизнь тому, кто их однажды слышал… Я почувствовала, что тоже никогда не забуду этого крика, хотя не слышала его своими ушами; но во время рассказа полкового врача мне опять померещилось, будто бы Фридрих с отчаяния зовет меня из пылающего места пытки…

— Вам дурно, сударыня, — воскликнул рассказчик, — я слишком понадеялся на ваши нервы.

Но с меня еще было мало всего этого. Я уверяла, что моя нервная слабость происходит от жары, бессонной ночи, и настойчиво выспрашивала дальше. Мне казалось, что я недостаточно слышала, что из этих обрисованных перед мною адских кругов остаются еще неописанными самые последние, где адские муки достигали своего апогея. А если один раз человека охватит жажда слушать какие-нибудь ужасы, он не успокоится, пока не утолить ее, добиваясь услышать что-нибудь еще ужаснее. И в самом деле, существуют вещи еще более отвратительные и потрясающие, чем те, которые встречаются во время самой битвы; я говорю о том, что бывает после нее. Вот замолкли и грохот пушек, и трубные сигналы, и барабанный бой; над полем сражения слышны только тихие болезненные стоны и предсмертное хрипение. Истоптанная земля покрыта жидкой грязью красного оттенка, а местами стоять целые лужи крови. Все, что было посеяно на поле, погибло, только там и тут уцелел клочок земли, покрытый колосьями; еще недавно кипевшие жизнью деревни обращены в развалины и груды мусора. Деревья в лесу обуглены или порублены, заборы разрушены картечью… И это поле битвы усеяно тысячами мертвых и умирающих — умирающих без помощи! По окраинам дорог и на лугах не увидишь цветов, привлекающих взор, но зато здесь повсюду валяются сабли, штыки, ранцы, плащи, опрокинутая телеги зарядного парка, взлетевшие на воздух пороховые ящики, подбитая орудия на сломанных лафетах… Возле пушек с почерневшим от копоти жерлом земля больше всего залита кровью, тут больше всего трупов, и они страшнее изуродованы; некоторые из раненых еще дышат, но они буквально расстреляны пулями. Тут же мертвые и полумертвые лошади; они стараются выпрямиться на уцелевших ногах и опять падают, снова делают отчаянные попытки встать и снова валятся, а потом вытягивают шею, поднимают голову и испускают ужасный предсмертный крик. Узкая лощина совершенно завалена телами, затоптанными в грязь. Несчастные, вероятно, дотащились сюда, думая спастись, но по ним проехала батарея, и они были раздавлены колесами и лошадиными копытами… Многие из них еще дышат, члены их представляют одну кровавую мягкую массу, но они «все-таки живы».