Перевал (сборник) - Кир Булычев

Павлыш никак не мог привыкнуть к ее механическому голосу. Он понимал, что это не более как приставка — клюв Марины не был приспособлен для артикуляции. Но, слушая ее, он пытался себе представить настоящий голос Золушки, которую встретил на Луне.

Белая птица приподняла крылья, расправила их снова.

— У меня появляются странные рефлексы. Иногда мне кажется, что я всегда была птицей. Ты не представляешь, что это такое — парить над океаном, подниматься к облакам.

— Мне это снилось в детстве.

— Я хотела бы полетать над Землей. Здесь пусто.

— Не останься навсегда птицей.

— Захочу — останусь.

— Нельзя, — ответил Павлыш. — Я тебя буду ждать. Ты разрешила мне искать тебя, когда пройдут два года твоего затворничества.

— Ты нашел ту глупую записку.

— Она не глупая.

— Я чувствовала себя тогда такой одинокой, и мне так хотелось, чтобы кто-нибудь меня ждал.

— Погляди. — Павлыш достал из кармана уже потертую на сгибах записку. — Я перечитываю ее по вечерам.

— Смешно. И нашел меня здесь.

— Ничего не изменилось. Ты не лишена прелести и как птица.

— Значит, если бы я была черепахой, все было бы иначе?

— Наверняка. Я с детства не любил черепах. Они не спешат.

— Я, наверное, все-таки дура. Я была уверена, что любой человек, увидев меня в таком виде, будет… разочарован. Я хотела спрятаться.

— Значит, тебе мое мнение не было безразлично?

— Не было… я даже не могу стыдливо потупиться.

— Прикройся крылом.

Марина расправила белое крыло и подняла его, закрывая голову.

— Вот и отлично, — сказал Павлыш. — Ты хотела передать со мной письмо твоему отцу?

— Да. Сейчас. Оно уже готово. Я его наговорила. Только жалко, что он не узнает моего голоса.

— Ничего страшного. Я все объясню. Я ему скажу, что передаю письмо, и тут же попрошу официально твоей руки.

— Ты с ума сошел! У меня нет рук!

— Это военная хитрость. Тогда отец поверит, что ты к нему вернешься живой и невредимой. Зачем иначе мне, блестящему космонавту из Дальнего флота, просить руки его дочери без уверенности, что эту руку я в конце концов получу.

— Вы самоуверенны, космонавт.

— Нет, так я скрываю свою робость. Мой соперник меня превосходит по всем статьям.

— Ван?

— С первого момента моего появления на Проекте он догадался, зачем я сюда пожаловал. Ты бы слышала, как он накинулся на меня за то, что я шел к Станции на ручном управлении.

— Глупый, он думал о нас. Мы спим на облаках. Ты мог меня убить.

— Тем более он превосходит меня благородством и верностью.

— Он мой друг. Он мой лучший друг. Ты совсем другое. До свидания, гусар Павлыш.

Птица смотрела через плечо Павлыша на дверь.

В дверях стоял Ван. Он, видно, стоял давно, все слышал.

— Грузовик готов, — сказал он, — мы отлетаем.

Повернулся, и его подошвы отбили затихающую вдали дробь по ступеням каменной лестницы.

— Выздоравливай, — сказал Павлыш, дотронувшись до мягкого крыла…

Когда грузовик приземлился на планетоиде, Ван сказал:

— Ты иди, там корабль ждет, а я останусь здесь. Надо приглядеть за разгрузкой.

— До свидания, Ван. Наверное, мы с тобой еще увидимся.

— Наверно. Галактика стала тесной.

Павлыш протянул руку.

— Да, — сказал Ван, — я совсем забыл.

Он нагнулся, достал из ящика под пультом завернутый в пластик плоский квадратный пакет.

— Это тебе. На память.

— Что это?

— Посмотришь на корабле.

Когда Павлыш развернул на корабле пакет, оказалось, что это портрет Марины в тонко вырезанной из нефрита рамке.

ПЕРЕВАЛ

В доме было сыро, мошка толклась у светильника, надо бы давно его погасить, мать, конечно, забыла, но на улице дождь, серость, полутьма. Олег валялся на койке. Ночью он сторожил, устал, гонял шакалов, они лезли к сараю, чуть самого не задрали. В теле была пустота и обыкновенность, хотя сам от себя ждал волнения, тревоги, может, страха. Ведь пятьдесят на пятьдесят, вернешься или не вернешься. Или сорок на шестьдесят? Должна быть закономерность. Должны быть закономерности, знать бы их, а то вечно изобретаешь велосипед. Кстати, все собирался спросить Старого, что такое велосипед. Парадокс. Велосипед еще не изобретен, а Старый укоряет им, не задумываясь о смысле фразы.

На кухне закашлялась мать. Она, оказывается, дома. А Олег думал, что ушла за грибами.

— Ты чего дома? — спросил он.

— Проснулся? Супу хочешь? Я согрела.

— А кто за грибами пошел?

— Марьяна с Диком.

— И все?

— Может, кто из ребят увязался.

Могли бы и разбудить, позвать. Марьяна не обещала, но было бы естественно, если бы позвала.

— Есть не хочется.

— Переспал, — сказала мать. — Если дожди не кончатся, до холодов огурцы не вызреют. Скоро все плесенью зарастет.

Мать вошла в комнату, разогнала ладонью мошку, задула светильник. Олег смотрел на потолок. Желтое пятно плесени увеличилось, изменило форму. Еще вчера оно было похоже на профиль Томаса — нос большой и острый, а сегодня нос раздулся, как будто ужалила оса, и лоб выгнулся горбом. Совсем не похоже на Томаса. В конце концов Дику в лесу неинтересно. Чего ему грибы собирать? Он охотник, он степной человек, сам всегда говорил. Может, Марьяна сама его позвала?

— Мошки много, — сказала мать. — Холодно ей в лесу.

— Нашла, кого жалеть.

Дом был поделен пополам, на другой половине жил Старый и близнецы Дуровы. Он их взял к себе, когда старшие умерли. Близнецы всегда хворали один выздоровеет, другой начнет — и ныли. Если бы не их ночное нытье, Олег никогда бы не согласился дежурить ночами. Слышно было, как они хором заныли — проголодались. Невнятный, далекий, привычный, как ветер, монолог Старого оборвался, заскрипела скамейка. Значит, Старый пошел на кухню, и тут же загалдели малыши, ученики.

— И куда тебе идти? — сказала мать. — Не дойдете же! Хорошо еще, если целыми вернетесь!

Сейчас мать заплачет. Она теперь часто плачет. Ночью плачет. Бормочет, ворочается, потом начинает плакать тихо, но можно догадаться, потому что шмыгает носом. Потом начинает шептать, как заклинание: «Я не могу, я больше не могу! Пускай я лучше умру…». Олег, если слышит, замирает, потому что показать, что не спит, стыдно, как будто подсмотрел то, что видеть нельзя. Олегу стыдно сознаться, что не жалеет мать. Она плачет о том, чего для Олега нет. Она плачет о странах, которых увидеть нельзя, о людях, которых здесь не было. Олег не помнит мать иной — только такой, как сегодня. Худая, жилистая женщина, пегие прямые волосы собраны сзади в пук, но всегда выбиваются и падают тяжелыми прядями вдоль щек, и мать дует на них, чтобы убрать с лица. А лицо красное, в оспинках от перекати-поля, под глазами темные мешки, а сами глаза слишком светлые, как будто выцвели. Мать сидит за столом, положив перед собой плоскими жесткими ладонями вверх мозолистые руки. Не плачь же, чего ты? Или она сейчас достанет фотографию? Правильно, подвинула к себе коробку, открывает. Достает фотографию. Хнычут. Ученики гомонят, помогают Старому кормить малышей. Ну, как будто самый обыкновенный день, как будто ничего не случится. А что они делают в лесу? Скоро полдень. С обеда выходить. Пора бы им возвращаться. Мало ли что может случиться с людьми в лесу?