Яблоки из чужого рая - Анна Берсенева

– Ну и что, если и точно такой же? – пожал плечами Константин. – То есть она, конечно, вспомнила, расстроилась, но…

– Нет, не потому, что вспомнила, – покачала головой Ася. – Это оказался тот самый костюм, Костя, ты понимаешь?

– Как – тот самый? – Он ничего не понимал. – Какой – тот самый?

– В котором она похоронила мужа две недели назад, – тихо сказала Ася. – Она долго шла за этим господином, а потом все-таки решилась спросить. Там в левом кармане была очень приметная заплатка из другой ткани. Оказался тот самый костюм. Этот господин купил его на Сухаревке. Он чуть сознание не потерял, когда узнал… Лидия Гермогеновна рассказывала, они минут пять стояли друг против друга, оба в таком отчаянии, что ей показалось, он сейчас сорвет с себя этот костюм прямо посреди улицы. Все это очень нелегко, Костя, – сказала она. – Верно, я никогда не привыкну к тому, что люди на такое способны.

Константин давно уже привык к тому, что люди способны еще и не на такое, но острая жалость к Асе все равно шевельнулась у него в сердце.

– Пойдем, Настенька, – сказал он. – Совсем ты промокла, снова раскашляешься.

Квартира художника Чекулаева оказалась почти такая же, как Асина, – большая студия, которая из-за почти полного отсутствия мебели выглядела еще просторнее, чем была на самом деле. Посреди комнаты стоял длинный некрашеный стол, похожий на верстак, на него было выложено и выставлено угощение – наверное, принесенное всеми гостями понемногу. Россыпью лежали карамельные конфеты, яблоки и нарезанный хлеб, притом не только черный, но даже и белый. Была еще длинная азиатская дыня, неизвестно как попавшая в Москву, и было даже вино, которое выглядело на этом столе еще большей диковинкой, чем дыня, потому что продавать его было запрещено. Ася положила на стол шоколад, масло и колбасу из Константинова пайка.

Гостей было много, и это Константина обрадовало: было шумно, по-праздничному суетливо, и никто не обратил на него особенного внимания. О празднике говорило и то, что печка – не «буржуйка», а настоящая, кирпичная, – была жарко натоплена. Константин улыбнулся, увидев, что печка задрапирована ковром – точно так же, как в Асиной комнате; неизвестно, кто у кого перенял эту моду.

Большинство гостей о чем-то жарко спорили, стоя перед огромным холстом. Видимо, это и была та самая картина, которой посвящалась вечеринка. Чекулаев только на днях ее закончил, она считалась воплощением революционных путей в живописи, и потому каждый полагал своим долгом как-либо о ней высказаться.

Взглянув на картину, Константин подумал, что она, наверное, и в самом деле хороша. В ее жарких красках чувствовалась та же тревога, которая была в Асе.

Глядя на гостей, Константин вдруг с удивлением понял, что одежда на них действительно сшита из гардин или из чего-то подобного. Может быть, он не заметил бы этого, если бы Ася ему не сказала. А может быть, и заметил бы. Военная привычка к аккуратности заставляла его обращать внимание на любое отсутствие этой самой аккуратности.

По той же привычке он сразу обратил внимание на двух молодых людей, которые были одеты не только опрятно, но даже щегольски – в чистые, отглаженные костюмы.

– Это Есенин с Мариенгофом, – сказала Ася, незаметно подойдя к нему; до сих пор она тоже стояла в кучке спорящих перед картиной. – Оба поэты, но только Есенин настоящий талант. Ты помнишь, Толстой где-то писал про обаяние, которое пленяет с первого взгляда? В нем это обаяние есть, по-моему, и очень много.

Этих слов Толстого Константин совсем не помнил, да и стихов Есенина не читал, но не согласиться с Асей было невозможно. В молодом светловолосом человеке, который держался с обычной для всех собравшихся нервной нарочитостью, было так много этого пленяющего, изнутри идущего обаяния, что даже нарочитость не могла его скрыть.

Вечеринка началась уже давно, но гости все еще собирались. Все они были друг с другом знакомы, поэтому появление новых людей проходило почти незамеченным. Просто возобновлялись споры возле картины, или еще какие-нибудь споры, или на столе появлялось новое угощение.

Однако те гости, которые появились в студии Чекулаева через час после Константина с Асей, внесли в вечеринку если не смятение, то очень сильное оживление.

Константин уже потихоньку поглядывал на часы, высчитывая, долго ли еще придется здесь сидеть – правда, сидеть было почти не на чем, потому что в нескольких креслах разместились дамы, а сидеть на полу, как большинство собравшихся, ему было неловко, – когда дверь опять отворилась и в студию вошла новая компания.

Компания была большая, но все внимание притягивала к себе только одна из вошедших – немолодая, полнеющая, но все-таки необыкновенно грациозная женщина. Она остановилась на пороге комнаты и взглянула на собравшихся с немного капризным, но живым любопытством. И сразу же все заговорили, засуетились, бросились к этой новой гостье…

– А вот и Айседора! – произнесла Ася с таким восторгом, как будто в комнату вошла луна с небес. – Айседора Дункан, та самая! Я тебе не хотела заранее говорить, вдруг бы она не пришла, но вся вечеринка из-за нее и затевалась.

Константину почему-то сразу стала неприятна женщина, из-за которой затевалась вечеринка. Хотя ему-то какое могло быть до этого дело? Но в том, как она сняла изящные, необычной формы калоши и повесила их на вбитый в стену гвоздик, как уронила кому-то на руки соболий жакет, как прошла в глубь студии легкой походкой танцовщицы и, сбросив шелковые туфельки, полулежа устроилась на софе, – он почувствовал что-то настолько показное, от чего едва не поморщился.

– Она тебе не нравится? – сразу же заметила Ася.

– А почему она должна мне нравиться? – пожал плечами Константин. – В ней-то как раз пленительного обаяния совсем нет, – заметил он. – Хотя дама, конечно, эффектная.

Все в ней было эффектным – и короткие, выкрашенные в медный цвет волосы, и шафранная греческая туника, тоже очень короткая, и прозрачный длинный шелковый шарф на шее… И особенно чувственность, которою с заметной силой дышала каждая черта ее лица: тяжеловатая нижняя челюсть, высокий белый лоб, и длинная белая шея, и чуть вздрагивающие ноздри прямого римского носа. В этой поздней, слишком зрелой и слишком нескрываемой чувственности для Константина было что-то безотчетно неприятное.

Он не понимал причины такой своей неприязни. Ведь Ася тоже дышала чувственностью, и гораздо более сильной, но это отнюдь не казалось ему неприятным – совсем наоборот…

Все сразу заговорили по-французски, по-английски, по-немецки, окружили Айседору, стали о чем-то ее расспрашивать. Она отвечала тоже на трех языках, и при этом главным в ее лице оставалось то, что Константин заметил сразу: откровенная телесная сила.