Горячая купель - Петр Смычагин

— Все равно я его выброшу: возьму только линзы. Он тут же принялся добывать одну из линз, но Володя остановил его и, заглянув в паспорт, спросил:

— Значит, вы идете в Вейльроде?

— Да.

Получив паспорт, Шмерке сдержанно, с достоинством поклонился и, шурша плащом, четко отбивая шаги, направился к двери. Жизенский пошел проводить освобожденного, чтобы не задержал часовой у подъезда.

Шмерке вышел во двор, тряхнул копной рыжих волос в сторону пропустившего его часового и, миновав арку, зашагал к деревне по обочине дороги.

Через несколько минут Карпов, сопровождающий фрау Экерт, отправился по той же дороге.

— Ну, этих всех проводили, — сказал Жизенский, вернувшись наверх к лейтенанту, — а из караульного передают, что там опять есть задержанные. — Он тяжело вздохнул. — Когда все это кончится?

— Думаю, не раньше, чем ты демобилизуешься.

— Да я — ничего, только надоело целыми днями вертеться, как на иголках... Хоть бы служить в Союзе...

— Не спорю. Но служба есть служба.

Вошел Фролов и доложил, что на первый пост приехал английский офицер и требует вызвать командира. Фролов был бледен после бессонной ночи, и легкий пушок на верхней губе оттенялся сильнее, придавая лицу еще большую худобу.

— Устал, Фролов?

— Да, очень устал, товарищ лейтенант, — признался солдат, — вторые сутки...

— Крепись — скоро смена.

Часто солдаты отдыхали меньше положенного: людей не хватало.

Через несколько минут Грохотало подъезжал к первому посту. Сломанная ключица еще не давала забыть о случившемся несколько дней назад, но уже не мешала осторожно ходить и даже ездить. Дело шло на поправку, и опасения доктора, к счастью, не подтвердились.

За проволочным забором стоял военный легковой автомобиль, а около него расхаживал Чарльз Верн. Едва Грохотало успел сойти с мотоцикла, как капитан оказался на нашей стороне и, вскинув руку под козырек, бойко рапортовал, не отходя от проволоки:

— Господин лейтенант, мой командир приказал передать, что он желает встретиться с вами сегодня ровно в шестнадцать часов на участке вашего соседа справа.

Судя по подчеркнуто официальному тону, можно было подумать, что капитан совсем забыл о предыдущей встрече и о своих дружеских словах. Володя поприветствовал его по-армейски. Капитан неожиданно рассмеялся и, крепко сжав руку лейтенанта, продолжал:

— На этом моя официальная миссия кончена. Правда, майор приказал «разговаривать с русскими покороче» и быстрее возвращаться, но уж раз выпал такой случай, думаю, теперь мы поговорим по-настоящему, если никто не помешает... Да, — спохватился он, — вы не возражаете против времени встречи? Вас это устраивает?

— Вполне. Я хотел сегодня связаться с вами как раз по этому же вопросу.

Они сошли с дороги и уселись на край канавы.

— О чем вы хотели поговорить, господин капитан, что вас так волнует?

— О, волнует меня многое и, прежде всего, вот это. — Капитан достал из кармана смятую немецкую газету и ткнул пальцем в заголовок небольшой статьи. — Вот что меня волнует. Вы только почитайте!

В статье говорилось, что английские власти оказывают всяческую помощь немецкому населению. На днях рабочим Ганновера английское правительство прислало баржу картофеля...

— Ну и что же тут особенного? — спросил Володя.

— Конечно, ничего особенного, дорогой мой. Н-но... если бы это так и было на самом деле... Видите ли, эту газету мне дал один знакомый немец. У него самого отобрали несколько центнеров картофеля английские солдаты и погрузили на эту самую баржу... Ясно, откуда подарок?

— Ловко состряпано.

— Где же, к черту — ловко, когда у всех на виду делали!.. Баржу-то везли с юга, а Англия, кажется, совсем в другой стороне...

Понимаете, я в прошлом топограф: всю жизнь копался с чертежами и вокруг многого не замечал. В жизни нередко приходилось встречаться и с ложью, и с воровством, но это делали частные лица. А ведь здесь перед нами наглый  г о с у д а р с т в е н н ы й  обман! Ничего не могу понять, но немецкие власти помогают нашим в таких делах...

Его маленькие очки в серебряной оправе тряслись на переносице, лицо порозовело от волнения, а губы сделались еще бледнее. Казалось, он рассуждает сам с собой, забыв о присутствии собеседника.

— Я охотно пошел на войну с фашизмом. Мы били гитлеровских молодчиков, а теперь они свободно разгуливают и, не стесняясь, говорят, что скоро у них будет своя армия и еще более могучая, чем раньше. И что странно: наши, кажется, готовы им помочь в этом. Получается какая-то чертовщина: с заклятыми врагами, бомбившими наш Лондон, нам навязывают дружбу, а с товарищами по оружию, с русскими, буквально заставляют враждовать, натравливают всячески. Как все это совместить в сознании?.. Впрочем, после случая с картофелем меня уже не просто удивить.

— Да, совсем недавно наши армии были дружественными...

— А знаете, ведь я в прошлый раз приезжал из-за того, что не мог молчать. Тогда я, наверное, казался еще более смешным, чем теперь, не правда ли?

— В этом нет ничего смешного, но почему вы устремились именно сюда со своими мыслями?

— Куда же мне еще податься? С кем я у себя поговорю на эту тему, если и заикнуться нельзя при нашем командире? Когда я прочитал вот эту статейку, то готов был выскочить на улицу и кричать, что все это ложь, черт побери!

Чарльз Верн не скрывал, что приехал «отвести душу». Он расспрашивал, как управляется Советское государство, как живут служащие, рабочие, не преследуются ли верующие и о другом.

Отвечая на множество вопросов, порою таких, над которыми никогда раньше не задумывался, Грохотало вдруг особенно ясно ощутил, какая громадная ответственность лежит на нем. Именно в этот момент он почувствовал, насколько повзрослел по сравнению с недавним фронтовым временем. Там главная забота была о взводе, о роте, а в делах большего масштаба он чувствовал себя крохотной, незаметной песчинкой. А здесь, встречаясь с немцами, с англичанами — а среди них были и друзья и враги, — он видел себя хотя и очень маленьким, но самостоятельным «островком» Родины, в котором должна отразиться вся его гордая и бесконечно дорогая Советская Россия.

Слушая Володю, капитан долго протирал очки клетчатым платком, время от времени проверяя на свет и щуря серые глаза. Солнце поднялось уже высоко. Верн снял фуражку с высокой тульей, тщательно вытер вспотевший лоб, надел очки и тяжело вздохнул:

— Эх, если бы я был молод, если бы у меня не было семьи, я знал бы тогда, что делать!

— А что бы вы сделали?

— Бежал бы! Вот прямо сейчас, плюнул бы на все и бежал... — вдруг он обернулся к линии, вскочил на ноги и замер, уставившись далеко на дорогу. — А ведь это, кажется, за мной посол катит... Долгонько я тут засиделся. Не выдержал мой майор.

От деревни слышался глухой треск мотоцикла, рокочущего в густом, прогретом воздухе. Чарльз Верн торопливо попрощался за руку и, проворно раздвинув проволоку, быстро перебрался на ту сторону.

17

Обед был прерван телефонным звонком. В трубке звучал голос старшего лейтенанта Блашенко.

— Кто слушает? Грохотало! Тебя мне и надо. Сорок минут на сборы, и к половине третьего чтобы был у нас, иначе мой отъезд состоится без тебя. Понял?

— А позднее можно? Часам к пяти?

— Ну, ты, брат, смешишь: в четыре двадцать пять поезд уходит. Нет, хватит ждать, и так вместо трех дней пришлось чуть не полмесяца с пропуском волокититься.

— Очень жаль, но на четыре назначена встреча с англичанами. Я не могу ее отменить.

— Черт бы вас там побрал с вашими англичанами. Я же никого не приглашаю, кроме Мартова, Коробова и тебя!

— Сам не приеду, а пильщика пришлю.

— Тьфу! — выругался Блашенко. — На кой мне сдались твои пильщики, я не нанимаю рабочих!

— Да не вам, а вашему Тольке! Игрушка такая.

— А-а-а, — протянул Блашенко, — тогда до свидания. — Он что-то еще проворчал и положил трубку.

Отправив с Фроловым посылку, Володя оседлал старый мотоцикл Редера и отправился к Чалову.

Совершенно незаметно и неизвестно в какой момент в нем исчезли юношеская безалаберность, лихачество, этакий бездумный задор, нередко охватывавший его на фронте. Все в нем стало как-то ровнее, степеннее, что ли. Теперь не отважился бы он так вот просто выбросить из окна даже подлеца, присвоившего себе чужие ордена, — как когда-то в госпитале, — успел бы подумать о последствиях.

А за время болезни он отвык от быстрой езды и неожиданно для себя открыл прелесть плавного, неторопливого движения. Асфальт, размякший от жары, шелестя, уносился под колеса. Теплый ветер ласково гладил лицо. С поля веяло запахом клевера и спеющей ржи.

Отъезд Блашенко разбудил мысли о доме, потому и клевер, и эта спеющая рожь казались родными, уральскими. Если б еще вот здесь, прямо среди поля, встретилась береза! По всей Руси стоят эти белоствольные красавицы с зелеными кудрями, ласково шумят вершинами под вольным ветром. И тому, кто видит их каждый день, наверное, и в голову не приходит, что так можно тосковать по ним.