Горячая купель - Петр Смычагин

Всего этого ни Гильде, ни ее родителям не объяснишь. Вот и пришлось назваться комсомольцем. Кандидатский стаж уже просрочен, но из-за частых перемещений из одной военной части в другую никто ему не напоминал об этом, и он молчал, потому как все более чувствовал, что возвращаются довоенные порядки. Стало быть, могут вернуть туда, откуда взяли, — снова под надзор поселкового коменданта.

А тут еще под боком свой «стукач» объявился. Неспроста это...

И снова, как часто бывало в довоенные годы, он вдруг ощутил какую-то мерзкую пришибленность, будто в шахте глыбой породы придушило: кругом темнота, и нечем дышать...

Часов около четырех утра с улицы послышался ровный, напористый шум дождя. Он не усиливался и не стихал. Было тихо, безветренно. Этот монотонный шум как бы вернул Володю к действительности, оторвав от мрачных дум, и скоро убаюкал его.

Поднялся Володя около одиннадцати. Обычной бодрости не почувствовал. Вялость, разбитость какая-то во всем теле, но раны уже не болели, не ныли, как вчера. Это, наверно, перед непогодой они сказывались. Натягивая китель, увидел в окно, как под отвесными струями дождя снизу к арке поднимается путник. С защитной плащ-накидки стекали струи воды, а человек толкал на подъем велосипед.

— Еще кого-то несет нелегкая по такой погоде, — проворчал Володя, признав в путнике офицера, но лицо разглядеть не мог, поскольку закрывалось оно нахлобученным башлыком.

Через минуту распахнулась дверь и Чумаков, не входя в нее, с тревогой в голосе сообщил:

— Батальонный парторг приехал!

Дверь тут же захлопнулась. А Володя, не зная, что же пригнало парторга по такой непогоде, заволновался и, чтобы избежать лишних вопросов, надел фуражку, натянув ее пониже на лоб. Еще успел глянуть в зеркало: ни единой царапины не видно.

Шурша мокрой накидкой, с которой все еще капала вода, в комнату не вошел, а прямо-таки ворвался старший лейтенант Елисеев. Сдернув накидку, он швырнул ее в угол и, зло сверкая серыми глазами, вместо приветствия, запустил длинный, заковыристый мат. А потом застрочил, как из пулемета:

— Ты что, прохвост, спрятался тут в своем углу и про уставы, про дисциплину забыл! Тебе няньку или, может, личного секретаря завести, чтобы услужливо напоминал об обязанностях...

Володя хоть и не очень близко знал этого сероглазого парня, но никогда таким взволнованным не видел. И не хотелось верить в его строгость. Поэтому примирительно сказал:

— Добрые люди при встрече приветствуют друг друга, а ты вон какой мат завернул и теперь кричишь неизвестно о чем. Присядь-ка лучше, — указал он на стул возле стола, — да расскажи толком, что случилось.

— Там! — сердито повторил парторг, садясь и оглядывая свои мокрые галифе. — Не там, а тут, у тебя! И не сегодня, а три месяца назад. У тебя ж еще в апреле кандидатский стаж кончился, а ты помалкиваешь, никому ни слова! Стыдишься, что ли? Или в партию вступать раздумал?

— Погоди, Паша, не шуми, — назвал его, как и раньше, по имени Грохотало. — Авось, разберемся... У тебя ж вон штаны аж выше колен мокрые. И в сапогах, конечно, вода. Разувайся, а я отлучусь на минуту. Надо тебе и погреться, и обсушиться.

Через полчаса они уже мирно беседовали за накрытым столом. Володя скинул фуражку и в двух словах рассказал о ранении. А парторг, выясняя причину просроченного стажа, все больше видел, что судьба этого кандидата никак не укладывается в рамки устава, и упирался в тупик. В самом деле, где же взять человеку рекомендации, если в наступившее мирное время кандидатский стаж растянулся на целый год, а лейтенант Грохотало за этот год служит уже в пятой по счету воинской части? И не по своей воле менял он их. Надо отыскать трех членов партии, чтобы знали кандидата не менее года, а где их взять?

Володя сидел за столом хмурый, говорил мало и неохотно. А Павел, рассудив, что такого вопроса не смогут решить ни батальонный замполит, ни полковой, решил, что придется обратиться в политотдел дивизии. Ведь наверняка не единственный такой случай. Там-то знают, как поступить.

— Но время, время! — воскликнул он. — Его ведь не остановишь, а просрочка-то будет подрастать.

— Да не хлопочи ты обо мне, Паша! — вдруг возразил Грохотало. — Все равно пустой номер выйдет: не примут меня в партию.

— Думаешь, не захотят понять, что вины твоей нет? Молчание твое не простят?

— Если бы только, это...

— А что еще?

— Отец у меня раскулачен в тридцатом году и на Урал сослан. Выходит, и я вроде бы кулачонок, хотя, кроме ссылки да фронта, ничего в жизни не видел... Почти с рождения попал в виноватые и до смерти, кажись, не оправдаться. Так ведь и оправдываться-то не в чем...

— Постой, погоди! А в кандидаты-то как же тебя приняли? Скрыл, что ли, социальное происхождение?

— Наивный ты, Паша. Мы хоть и в одном государстве росли, да по-разному. До войны молодых спецпереселенцев даже в армию не брали и на учебу из поселка не отпускали. Одна дорога нам была — в шахту! С пеленок мы в классовые враги попали — не отмыться! А как война грянула, да как попер Гитлер на Москву, Ленинград окружил, Сталинград к самой Волге прижал — и позвали наших мужиков в окопы. Отец еще зимой сорок второго ушел, потом я, а за мной и братишка младший, с двадцать шестого года рождения. Этого «вражонка» чуть не в пеленках с Украины привезли... Так что ничего я не скрывал на приеме в кандидаты. Все в биографии написал, и биографию на собрании перед всеми прочитали. Да тогда на такую «мелочь» никто и внимания не обратил. Только смотрели, как воюет человек... Зато теперь эту «мелочь» не пропустят. Опять во враги запишут... И попробуй оправдайся! Нет, Паша, не марайся ты об меня. Так-то всем спокойнее будет.

— А где сейчас отец твой и брат?

— Не знаю, где их могилы, а похоронки дома, у матери хранятся. Это ей только и осталось. Да вот я еще уцелел как-то.

— Ну, брат, и накидал ты мне загогулин, — затяжливо вздохнул парторг, — никак не разогнуть. А холоду нагнал ты на себя такого, что и я возле тебя зябнуть стал.

— Ты зябнешь от того, что промок, — невесело пошутил Грохотало.

— То уже прошло. Вон и брюки высохли. А ты встряхнись, опомнись, успокойся. К жизни лицом повернись. Ты что, забыл о своей служебной ответственности? Доверяют же тебе такие «ворота» к англичанам. Почти четыре километра линии! Думаю, начальство не хуже нас с тобой понимает, каких чудес можно тут наворочать, используя эти «ворота». А ведь доверяют! Отчего же билет партийный не доверят?

— Доверять-то доверяют, а майору Крюкову каждый мой шаг почему-то известен, хоть и живет за сорок верст отсюда. Он до войны в поселке спецпереселенцев комендантом был, так что нюх у него на нашего брата природный: где поймает, там и придушит.

— Крюков, конечно, штука прилипчивая. Так ведь здесь не поселок и он не комендант. Офицеры батальона тебя уважают, да и с солдатами, как вижу, отношения нормальные. Чего же еще? Ну а насчет известности о твоих шагах лучше помалкивай. Тут все мы, брат, одинаковы. Говорят же: доверяй, но проверяй. Вот и проверяют. И не одного тебя.

— Душно, Паша, век под прицелом коротать.

— Да перестань ты ныть! Вон солнышко выглянуло, дождь уже давно перестал. Пора мне собираться в обратный путь... Перемелется все это, поверь. Когда я сюда под ливнем крутил педали, готов был избить тебя за этакую разболтанность. Да еще замполит меня подогрел вчера, как выяснилась просрочка стажа. А на деле-то вышло, не бить, а помочь надо, иначе ты тут совсем закиснешь. Так что не вешай носа! Из всех правил бывают исключения. Продлим тебе кандидатский стаж, чтобы смог законно взять рекомендации по месту службы — вот и все.

Павел успел обуться, пока говорил. Свернув накидку, сунул ее под мышку и, прощаясь за руку, добавил:

— Будь здоров! Желаю тебе пореже встречаться с Крюковым. Все образуется.

Удивительно устроен человек. Оставшись один, Володя перебрал в мыслях весь разговор с парторгом и вдруг обнаружил, что успокоило его, вернуло в прежнюю колею не столько то, что с кандидатским стажем все решится как надо, а отношение всех людей к майору Крюкову. Но главное — «всех проверяют, хотя и доверяют». А вместе со всеми легче делить и свою судьбу.

15

Молодость ли, здоровье или жгучее желание скорее поправиться, а может быть, все вместе помогло выздоровлению, но уже на пятый день, когда Ганс приехал на заставу узнать о здоровье лейтенанта и сказал, что мотоцикл Редера в полном порядке, Володя не мог удержаться, чтобы не поехать с ним, потому что чувствовал себя вполне пригодным для такого путешествия.

А Ганс повез на этот раз так, что хоть стакан с водой держи — не разольешь. Отто не упрекал лейтенанта за случившееся, даже наоборот, держался как-то виновато, и Володя понял, что Ганс не струсил и рассказал отцу правду. Большого и хорошего разговора, как в прошлый раз, не получилось.