Очерки по истории церкви - Сергей Мансуров

Все это интересно, красноречиво, но ни в какой степени не заполняет того удивительного пробела, что среди двадцати трех глав трактата ни одной не оказалось, посвященной молитве по существу, ни тем препятствиям, которые стоят на пути молитвы.

Что христианин должен жить во Христе, Который обитает в его сердце, что ему подобает путем борьбы с грехами и помыслами достигать непрестанной молитвы, сохранять общение со Христом, с Которым он соединился в крещении, что молитва есть общение с Богом, жизнь во Христе, объемлющая всё существо человека, — обо всем этом умалчивается у Тертуллиана.

Как поучительны в этом отношении и сродство и различие его трактата с трактатом святого Киприана «О молитве Господней», ибо лучше всего показывают, что упущения Тертуллиана нужно приписывать не времени, а личности самого писавшего. При большом внешнем сходстве, при очевидных, иногда почти буквальных заимствованиях у Тертуллиана, при значительно меньшем таланте святой Киприан внес в мертвенные, по существу, рассуждения Тертуллиана следы живого чувства богообщения. На всем протяжении трактата тертуллиановские рассуждения пронизаны у святого Киприана живым познанием молитвы сердечной, тайной, молитвенного соединения со Христом, обитающим внутри нас, в сердце[276]; что «в нас обитает Бог»[277], что «мы пребывающие и живущие во Христе». Это свидетельствует о прикосновении к подлинной молитве, к подлинному духовному опыту, особенно если сказанное в трактате «О молитве» поставить в связь с тем, что говорится святым Киприаном о богообщении в послании к Донату.

Но достаточно сопоставить хотя бы только то, чем заканчивают Тертуллиан и святой Киприан свои рассуждения о молитве. Вот мысли святого Киприана в конце трактата «О молитве Господней»: «Сущие во Христе, Который есть истинное солнце и день, мы должны прилежать прошениями и молениями весь день… и ночной мрак не может быть препятствием для молящихся, потому что для сынов света и ночью день. В самом деле, когда же остается без света тот, у кого свет в сердце? Или когда бывает лишен солнца и дня тот, у кого солнце и день — Христос? Не будем же, пребывающие всегда во Христе, т. е. в свете, оставаться без молитвы и ночью…

Мы же, возлюбленные братия, которые всегда находимся во свете Господнем, которые помним и храним то, чем стали (быть) с получением благодати (s крещении), будем и ночь считать за день… предназначенные к царству, где будет всегда день, несменяемый ночью, будем бодрствовать ночью, как бы днем. Предназначенные к всегдашней там молитве и благодарению Богу, не престанем и здесь молиться и благодарить»[278].

Тертуллиан заканчивает мыслью о подражании Христу молящемуся, святой Киприан — о внутреннем общении и соединении с Ним. В святом Киприане чувствуется молитвенник, в Тертуллиане — всего лишь поклонник молитвы.

Сила таланта неизменно покидает Тертуллиана всякий раз, как он пытается соблазнам языческой жизни противопоставить положительное содержание внутренней христианской жизни. Он разит ярко, беспощадно современные ему зрелища язычников; христианину, его собрату, увлеченному ими, трудно увернуться от его острой логики, его язвительных обвинений. Но как беден делается его язык и бледны образы, когда в конЦе трактата «О зрелищах» он пытается рассказать о положительном содержании и радостях христианской жизни, которые Тертуллиан противопоставляет языческим удовольствиям! И только зрелище Страшного суда и Второго пришествия, в которых он находит внешние эффекты, возвращают силу его побледневшему слову.

Это бессилие в изображении внутренней христианской жизни неужели случайность у такого писателя и с такими вкусами, как Тертуллиан? Тертуллиан мало походит на косноязычного пророка, бессильного передать богатства своего духовного опыта.

С этим нужно сопоставить, что Тертуллиан любил говорить о видениях, о вещих снах, но всегда с чужих слов[279], тогда как святой Киприан, пастырь покинутых Тертуллианом «душевных» христиан, был сам постоянно укрепляем и просвещаем видениями и снами, которые поистине просветляли его мысль и путь и оправдывались всею его жизнью, внутреннею и внешнею, и самою смертью, предузнанною в одном из его видений.

Здесь, как и в молитве (внутренней, конечно), Тертуллиан, видимо, был «посторонний зритель», и это делает понятными те роковые для него и тяжелые для Церкви ошибки, которые омрачили вторую половину его жизни.

Мы уже сказали, что около 207 г.[280] Тертуллиан сделался монтанистом и отпал от Церкви. Пылкий защитник Церкви стал ее поносителем и врагом. Как это могло случиться?

Если отвлечься от частных поводов и внешних столкновений, исходить из того, что мы знаем о духовной жизни Тертуллиана по его собственным творениям, то основную причину его отпадения нужно искать не в какой-либо случайности, как думает блаженный Иероним, который говорит об обидах, причиненных ему римским духовенством, а в самой глубине его душевной жизни, во всем жизненном его пути.

При возвышенном понятии Тертуллиана о христианине, как храме Духа Святого[281], при высоких требованиях, которые он предъявлял себе и другим, храм души его производит впечатление пустого храма.

Эту зияющую пустоту (вспомним сказанное — «О молитве», «О покаянии», «О крещении»), отсутствие подлинной духовности Тетруллиан первоначально истолковывал смиряющим для себя образом. Помимо смиренных выражений, рассыпанных в его иризведениях первого периода, для понимания его духовного состояния много говорит попытка в трактате «О терпении» объяснить самому себе свою душевную пустоту (духовную бесплодность).

Уяснив, что в основании спасения человека и мира лежит терпение, он говорит: «…где Бог, там и терпение… Когда Дух Святой нисходит в сердца наши, то с Ним вместе приходит и терпение, неразлучное Его подружие… Он (Дух Святой) не может остановиться в сердцах наших без сего возлюбленного и верного Своего подружия» [гл. 15]. К этому Тертуллиан приходит, когда заканчивает свои размышления о терпении, а начинает он с того, что пространно, как нигде ни раньше, ни после, объясняет, что он бедствует полным отсутствием именно этой добродетели, без которой, по его собственному убеждению, «невозможно ни вере умножиться, ни христианскому учению укорениться».

«Пожираемый всегда пламенем нетерпения, я должен беспрерывно воздыхать о моем исцелении, усердно молиться о нем и ничего не упускать к получению оного» [гл. 1]. Если свести конец с началом, то ясно, что Тертуллиан в этой своей немощи, которая действительно проглядывает и в его сочинениях и во всем образе его действий, ищет объяснений им самим ощущаемой безблагодатности своего пути.

Дух Святой не может пребывать в его нетерпеливом сердце — таково его первоначальное самосозерцание.

Собственные признания автора подтверждаются впечатлением, которое производит написанное им о молитве, покаянии, крещении; наставник молитвы не соприкоснулся с подлинной молитвой, учитель покаяния не научился покаянием претворять глубины сердечные — источники грехов, из которых исходят помышления зла, убийства, прелюбодеяния; руководитель в таинствах христианских не напитался Духом Святым, сокрытым в глубине этих таинств.

После неудачных и неглубоких опытов в области внутреннего делания (молитвы, покаяния) Тертуллиан обращается вовне. Внутреннюю свою душевную пустоту как бы заглушает работой над очищением христианских нравов от примесей языческих непотребств и идолопоклоннических обычаев. Это могло быть скромностью: если нет способности учить молитве, научу хотя бы добрым нравам, порядочному поведению. Быть может, он так и начинал («Об одеянии женщин», [II,] гл. 1); но в этой работе он скоро растерял свою первоначальную низкую оценку собственной духовности. Слишком пристальный взгляд на чужие многообразные падения отвлек его от мыслей о собственной ничтожности — тем более, что его внимание привлекли падения очевидные, бросающиеся в глаза, хотя, быть может, не очень глубокие, а его собственная немощь была менее наглядна, касалась глубин души.

Очищая нравы, он написал свои сочинения: «О зрелищах», «О идолопоклонстве», «О женских украшениях» (две книги), «О покрывале девушек» (по-гречески и по-латыни), — всё это около 200 года.

Сперва внимание его привлекают христиане, которые под разными предлогами считают возможным ходить на кровавые и развратные языческие зрелища.

Вот для примера образец его красноречия и силы слова: «Вероятно ли, чтобы христианин-беглец[282] действительно помышлял о Боге в такое время и в таком месте, где ничего не напоминает ему о присутствии Божием? Вероятно ли, чтобы он сохранял спокойствие души, где со страстностью держат сторону какого-либо гладиатора?[283] Легко ли держаться правил целомудрия и стыдливости там, где глаза устремлены на позорные телодвижения комедианта? Можно ли где встретить более соблазна?»[284]