Иду над океаном - Павел Халов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Поплавского в штабе он видел женщину — жену Курашева. Волков уже готов был сказать ей то, что не раз говорил прежде женам других летчиков, которые не возвращались дольше, чем мог им позволить запас горючего в баках или смысл задания. Он говорил такие слова искренне и трудно, хотя заранее знал, что скажет.
Но там, в штабе Поплавского, взглянув в строгое, замкнутое, какое-то северное лицо высокой женщины в сапогах и в кожаной летной куртке, не решился. Почувствовал что-то такое, словно не имел права говорить ей готовые для себя слова. Может быть, это произошло оттого, что теперь все, что имело отношение к Поплавскому, Волков видел иначе — не чужим, занимающим только ум, а не сердце. По сейчас, когда Волков думал о своем доме с неизвестной для него самого долго скрываемой нежностью, в которой ожили и шелест деревьев, и блеск глаз Марии, и тонкая поступь Натальи, и ее хитрые и гордые холодноватые глаза, и какая-то так и не разгаданная им боль в лице Ольги, облик Курашевой вдруг помешал ему думать о доме так спокойно. Он встревожился. Не сама Курашева мешала ему, Волков не умел жить, если не мог назвать четко и ясно то, что знал или то, что чувствовал. Сейчас именно так и происходило.
Встречал Волкова и сопровождавших его офицеров штаба армии генерал Артемьев.
Радостно было Волкову увидеть знакомое доброе и мягкое лицо Анатолия Ивановича и всю его такую не генеральскую фигуру. Анатолий Иванович улыбнулся Волкову толстыми в морщинках губами. Подержал его взгляд своими светлыми глазами и пока все, кто прилетел с Волковым, спускались вниз по невысокому трапу из брюхатой машины, стоял, здоровался, протягивая каждому теплую и мягкую стариковскую руку.
Волков остановился рядом с ним, пока не прошли офицеры и экипаж.
Анатолий Иванович пожал руку и командиру корабля Чулкову и сказал:
— Спасибо, майор, за генерала.
Волков подумал, что скажи такие слова командиру корабля он сам, Чулков ответил бы: «Служу Советскому…» или что-нибудь подобное. Но здесь маленький Чулков застенчиво, но по-домашнему улыбнулся Артемьеву, склонив набок свою маленькую голову с редкими светлыми волосами.
— Ну, что нового, Анатолий Иванович? — спросил Волков, шагая рядом и думая с восхищением: «Вот черт! Ну прирожденный политработник: и не сказал ничего, а каждому в душу залез». Он озорно и остро глянул на Анатолия Ивановича сбоку.
— Ну, новости, генерал, ты привез. Ты же там небо стерёг… А вообще-то есть…
— В штабе или дома?
— В штабе и дома, генерал…
Уже перед тем как сесть в машину, Артемьев сказал:
— Собственно, мы с тобой, Михаил Иванович, могли бы и не уезжать отсюда. Все равно через пару часов ехать назад.
— Это еще зачем? — тревожась, спросил Волков.
— Два часа как маршал летит сюда.
— И ты молчал… — угрюмо сказал Волков.
— А что бы ты успел сделать? — ответил Артемьев и тихо добавил: — Да и узнал-то я минут за десять до того, как ехать тебя встречать…
Они помолчали. И вдруг Волков сказал:
— А знаешь, Анатолий Иванович, ничего готовить не надо. Пусть увидит все, как есть.
Мгновенье Артемьев смотрел Волкову в глаза, а потом взялся за ручку дверцы машины.
— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! — негромко, но тщательно произнес водитель. Волков увидел Володю.
— Здравствуй, солдат, — сказал Волков, тронув пальцами его плечо.
А город был необычным. Он строился не по заранее обдуманному плану и не сразу, как молодежные города. Однажды Волкову случилось проезжать Соловей. Машины шли по степи, в окна хлестало таким уверенным запахом перегретых, зрелых трав, что казалось — никогда степь не кончится. И вдруг, словно из-под земли и сразу во весь рост, возник город. У него не было окраин. И шестиэтажные дома, с которых он начинался, своими окнами глядели уже в степь…
А этот город нес на себе отпечаток столетия, которое прожил. Новые микрорайоны возникали в стороне от основных трасс, пересекавших его, словно линии координат, строго под прямым углом.
Одна из этих линий уходила к берегам океана, другая — терялась в немереных пространствах азиатского юга.
И неуклюжие, бестолковые по устройству, но громадные сооружения тридцатых годов возвышались рядом с чистенькими в один-два этажа коттеджами с окнами чуть не во всю стену. Кирпично-пыльного цвета здания, которые и внешне-то производили впечатление маленьких крепостей — с узкими, как бойницы, окнами, с купеческими — в кирпичных аляповатых кружевах — козырьками попадались еще на углах рядом с широкооконными, веселого цвета домами образца пятидесятых годов, а над всей этой сумятицей, смешением стилей и эпох царил еще не обжитый, еще не узаконенный новый город двадцатого столетия — плыли крыши над силуэтами строящихся зданий, где словно спичечкой простенки в строгих линиях стекла. И все это с одинаковой плотностью, без пустырей и завалов как бы разнесла полая вода по трем хребтам в неукротимое весеннее наводнение…
Не много городов в своей жизни успел разглядеть и понять Волков. Война пронесла его по просторным и сумрачным городам Германии. Они чем-то напоминали ему осенний парк — ни мелкой лохматой поросли, ни урочища, где даже леснику не по себе, ни тайных углов, что оставляет человек на потом и к чему тянется сердцем, сам не зная отчего. Весь парк виден насквозь, до самого края. И как бы ни отличался один такой город от другого — в них не заблудишься. Волков не вспоминал их названий, они оставили в его душе именно это ощущение — запах сырости, дыма — от солдатских костров и каких-то особенных звуков — шум движения, голоса людей, перестук шагов словно были сами по себе и не составляли части этих городов. И тот новый, огромный город, в котором он прожил полторы недели в пятьдесят девятом году, ничем не напоминал разрушенную Варшаву сорок пятого года, и словно еще примерял улицы и дома, да и весь ритм жизни как обнову.
Но Волков не знал и не помнил городов не только потому, что был сегодня здесь, а завтра — там. Он не помнил их еще и потому, что жил в них своей особой жизнью военного летчика, точка приложения его сил была как раз за пределами этих городов, и их проблемы, трудности, их устремления не задевали непосредственно ни его ума, ни сердца. А тут вдруг теплая волна катнула в груди, и он заметил, что потускнела за время его отсутствия и пожухла листва, а впереди, там, где за обрывом открывалась река, над призрачными, еще нежилыми высоченными зданиями, переливается по-осеннему перламутровое небо.
Сидя рядом с Артемьевым, он гадал: куда ехать — в штаб округа или домой.
Артемьев словно понял это. Он сказал:
— Ты все-таки, Михаил Иванович, поезжай-ка домой. Чего тебе в штабе делать? А встречать поедем — я позвоню.
И Волков молча согласился.
Выйдя из машины, он поймал на себе взгляд Анатолия Ивановича — грустный, сочувствующий и изучающий одновременно. Их отношения сложились так, что в служебных делах такого не происходило: если бы у Артемьева возникла бы какая-то тревога из-за дел в армии, если бы он знал что-нибудь такое, чего не знал еще Волков, то он давно бы уже сказал, а если бы не имел такой возможности, то все же дал бы понять, что у него на душе. А здесь он молчал и смотрел вслед ладной еще фигуре генерал-лейтенанта. И Волков подумал: переживал здесь старик за него, соскучился. У него потеплело на душе.
Он услышал, как двинулась за воротами «Волга» с Артемьевым. И снова с нежностью, такой непривычной для самого себя, подумал о старике.
Он с неожиданной, казалось бы, легкостью взбежал по невысоким ступенькам, стремительно вошел в коттедж. Все здесь оставалось прежним, словно он и не уезжал никуда. Волков позвал негромко:
— Мария… Маша…
Ему никто не ответил. Тогда он чуть громче позвал Наталью. А вышла, словно гриб-колдун из-под земли, Поля.
— Михаил Иванович! Батюшки! Уж тут — ждали, ждали… А приехал — никого.
Она всплеснула руками. Захлопотала. Кинулась было к телефону. Но генерал остановил ее.
— Не надо. Ничего не надо. Все равно сейчас уеду опять. Маршал приезжает. Так и скажи: маршал. Пусть ждет.
Генерал вошел к себе. Потом снова спустился вниз, вымылся, и когда через пятнадцать минут он вышел из ванной — в серых плотных бриджах с голубыми лампасами и в сапогах — его парадная тужурка со всеми орденами висела на спинке стула. А край большого стола был накрыт крахмальной салфеткой, и там стояла горячая ветчина с хреном (розовым, как он любил) и с горошком, сухое вино.
— Ай да Поля! Все-то ты знаешь!
— Дай бог, Михаил Иванович. Уж сколько лет. Грешно бы не знать.
Он спросил:
— Как Маша, как вы тут? Как девочки? Наталья что?
Поля ответила не сразу, и генерала снова что-то кольнуло в сердце. Он опустил руки с ножом и вилкой на стол и внимательно посмотрел в выцветшие глаза Поли.