Комната убийств - Филлис Джеймс

— Вы правы. За те два года, что она здесь, ей удалось многое изменить. Кэролайн Дюпейн не принимала особого участия в повседневной жизни музея. Ее школьные обязанности не оставляли такой возможности. К радости аудитора, мисс Годбай взяла на себя бухгалтерию, и теперь дела пошли лучше. Правда, вы пришли не для того, чтобы выслушивать скучные деловые подробности, не так ли? Вы хотите поговорить о смерти Невила.

— Вы его хорошо знали?

Миссис Стрикленд не сразу ответила. Пригубив вино, она поставила бокал и сказала:

— Думаю, я знала его лучше, чем кто-либо другой в музее. Он был не из тех, с кем легко познакомиться, и музей он посещал редко, но в последний год, по пятницам, Невил иногда приходил чуть загодя и сидел в библиотеке. Это случалось не часто, где-то раз в три недели. Он никак не объяснял свои визиты. Бывало, бродил из угла в угол, а потом усаживался со старым номером «Блэквуд мэгэзин». Или просил отпереть шкаф и брал какую-нибудь книгу. В основном сидел молча. И лишь иногда говорил.

— На ваш взгляд, он был счастливым человеком?

— Нет, я бы так не сказала. Непросто судить о чужом счастье, правда? Он слишком много работал, беспокоился, что подводит своих пациентов, не уделяя им должного внимания, его злило общее положение дел в психиатрических службах. Он считал, что и правительство, и общество в целом мало заботятся о психически больных.

Дэлглиша заинтересовало, не рассказывал ли ей Дюпейн, где проводил выходные, или в это была посвящена только Анжела Фарадей? Она ответила:

— Нет. Он не распространялся о своих занятиях. Невил заговорил о личной жизни один-единственный раз. Его умиротворяла моя работа, поэтому он и приходил. Я думала об этом, и такое объяснение кажется мне наиболее вероятным. Я никогда не прерывала свои занятия, и ему нравилось смотреть, как вырисовываются буквы. Наверное, его это успокаивало.

— Мы полагаем, что его убили, — сказал Дэлглиш. — Вероятность самоубийства крайне мала. А вы бы сильно удивились, узнав о его желании покончить с собой?

— Я была бы поражена. — Ее голос окреп. — Он не совершил бы самоубийства. Можете не рассматривать эту версию. Кому-нибудь из членов семьи она может показаться удобной, да только выкиньте ее из головы. Невил себя не убивал.

— Вы и в самом деле в этом не сомневаетесь?

— И в самом деле. Мою правоту подтверждает, в частности, один наш разговор, случившийся за две недели до его смерти. Наверное, это было в пятницу, за неделю до вашего первого посещения. Он сказал, что его машина не совсем готова. Механик — кажется, его зовут Стэнли Картер — обещал пригнать автомобиль к четверти седьмого. Я осталась после закрытия, и в нашем распоряжении оказался целый час. Мы обсуждали будущее библиотеки, и Невил заметил, что роль прошлого в нашей жизни чрезмерна. Он имел в виду как наше собственное прошлое, так и нашу историю. Я почувствовала, что могу ему доверять. Мне это нелегко, коммандер. Исповеди не по моей части. Использовать Невила в качестве собственного бесплатного психиатра было бы, по моему мнению, бесцеремонно и как-то унизительно, но получилось, наверное, что-то вроде этого. Впрочем, и он меня использовал. Мы оба друг другом пользовались. Я сказала, что в старости стряхнуть прошлое не так-то просто. Возвращаются отяжелевшие со временем прежние грехи. И в ночных кошмарах являются лица умерших, особенно тех, кому умирать не следовало, и они смотрят на тебя не с любовью, а с упреком. Для некоторых из нас маленькая повседневная смерть может стать еженощным погружением в свой маленький ад. Мы говорили об искуплении и всепрощении. Я была единственным ребенком набожной француженки-католички и ее атеиста-мужа. Почти все детство я провела во Франции. Я сказала, что верующие могут изжить чувство вины через покаяние, но где искать покой тем из нас, у кого веры нет? Я вспомнила слова, которые вычитала у одного философа; думаю, это был Роджер Скрутон: «Утешение, которое мы находим в нашем воображении, не есть воображаемое утешение». Я призналась Невилу, что иногда жаждала хотя бы воображаемого утешения. «Необходимо самим учиться отпускать свои грехи, — ответил он. — Прошлое нельзя изменить, нам остается смело, не оправдываясь, всмотреться в него, а затем отложить в сторону; всепоглощающее чувство вины является разрушительным потаканием себе. Быть человеком означает испытывать вину: я виноват — следовательно, я существую».

Она помолчала, но Дэлглиш ничего не говорил. Он ждал, желая узнать причину ее уверенности в том, что Невил не совершал самоубийства. Миссис Стрикленд должна была прийти к этому сама, в свое время. Дэлглиш видел, сочувствуя, что пересказ по памяти того разговора вызывает боль. Она протянула руку за кларетом, и ее пальцы тряслись. Он взял бутылку и наполнил доверху оба бокала. Через минуту она вновь заговорила:

— В старости хочется вспоминать только о счастье. А так получается лишь у некоторых везунчиков. Как может вернуться детский паралич, так возвращаются прежние ошибки, неудачи, грехи. Он сказал, что понимает. А еще сказал: «Моя самая большая неудача возвращается ко мне в языках пламени».

Пауза на этот раз оказалась длиннее. И Дэлглиш спросил:

— Он объяснил?..

— Нет. А я не переспросила. Это было невозможно. И кое-что Невил все же добавил. Может быть, ему пришло в голову, что я вообразила, будто это как-то связано с музеем. Как бы там ни было, он сказал — к музею это не имеет никакого отношения.

— Вы в этом совершенно уверены, миссис Стрикленд? В этих его словах? Что неудача, возвращающаяся в языках пламени, никак не связана с музеем?

— Уверена. Это его слова.

— А самоубийство? Вы сказали — он ни в коем случае не наложил бы на себя руки.

— Мы и об этом беседовали. По-моему, я сказала, что в очень пожилом возрасте хочется быть уверенной: терпеть осталось недолго. Я продолжила, что была согласна ждать и поэтому даже в очень тяжелые времена не думала о самостоятельном выходе из игры. На это он ответил, что самоубийство непростительно, за исключением тех, кто очень стар или кто страдает от постоянной боли без надежды на облегчение. Слишком тяжким бременем ложится оно на близких. В отличие от естественной смерти остается чувство вины и затаившийся ужас — не наследственная ли это тяга к саморазрушению? Я говорила ему, что он, по моему мнению, слишком строг к людям, которые сочли свою жизнь невыносимой, что их предсмертное отчаяние должно будить жалость, а не порицание. В конце концов, он психиатр, представитель современного духовенства. Понимать и прощать — не это ли его работа? Невил не обиделся на мои слова. Признал, что он, наверное, излишне эмоционален. Хотя в одном он не сомневался: если человек, находясь в здравом уме, кончает жизнь самоубийством, ему следует оставить объяснение. Близкие и друзья, которых он покидает, имеют право знать, за что они так страдают. Невил Дюпейн не стал бы накладывать на себя руки, коммандер. Или, скажем так, он не стал бы лишать себя жизни, не оставив записки с объяснением своего поступка. — Она заглянула Дэлглишу в глаза. — По имеющейся у меня информации, он не оставил ни записки, ни объяснения.

— Ничего обнаружено не было.

— Это не одно и то же.

На этот раз миссис Стрикленд сама взяла бутылку и предложила ему. Дэлглиш покачал головой, и тогда она наполнила свой бокал. Он посмотрел на миссис Стрикленд, и тут его озарило. Мысль настолько изумила детектива, что он непроизвольно, почти не думая, ее высказал:

— Невил был усыновлен?

Их глаза встретились.

— Почему вы об этом спрашиваете, мистер Дэлглиш?

— Не знаю. Вопрос возник у меня сам собой. Извините.

Тут она улыбнулась, и на мгновение перед ним мелькнуло былое очарование. Оно было столь великолепно, что могло смутить и гестапо.

— Извинить вас? За что? — спросила она. — Вы совершенно правы — он был усыновлен. Невил — мой сын. Мой и Макса Дюпейна. Я уехала из Лондона за пять месяцев до родов. В течение нескольких дней его переправили Максу и Маделин, и позже они его усыновили. Тогда с этим было гораздо проще.

— Окружающим об этом известно? — спросил Дэлглиш. — Знают ли Кэролайн и Маркус Дюпейны, что Невил их сводный брат?

— Они знают о его усыновлении. Маркусу тогда было три года, а Кэролайн, конечно, еще не появилась на свет. Им не рассказывали только о том, что родители Невила — я и Макс. О его усыновлении детям, всем троим, говорили с раннего детства. Они выросли с мыслью об усыновлении как о более или менее обыкновенном жизненном явлении.

— В разговоре со мной ни один из них об этом не упомянул, — сказал Дэлглиш.

— Это нисколько меня не удивляет. С какой стати? Кому охота исповедоваться во внутрисемейных делах, а факт усыновления Невила к его смерти отношения не имеет.

— И он ни разу не воспользовался своим законным правом, чтобы выяснить собственное происхождение?