Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

Когда стали известны эти хорошие новости, я уже вернулся ко двору — и ничему так не удивился, как рассказу о том, что евреи, жившие в этих городах, изобрели способ тушить фитили у готовых вот-вот разорваться бомб: они набрасывали на них свежесодранные бычьи шкуры, и, преграждая таким образом доступ воздуха к фитилю, заставляли огонь гаснуть. Как бы пригодились евреи правителям Генуи во время недавних событий — тогда бы их город, прекраснейший в Европе, не был низведен до того плачевного состояния, в каком пребывает ныне{338}.

Сцена гибели господина де Тюренна все еще стояла у меня перед глазами, и если бы Богу угодно было наделить меня склонностью к уединению, думаю, мне было бы этого достаточно, чтобы покинуть свет. Однако всегда питая неприязнь к монастырской жизни, я не смог заставить себя последовать примеру этого великого человека, который, будь он жив, наверняка исполнил бы свое желание и удалился к отцам ораторианцам{339}. Я говорю это со смущением: наверное, странно, что человек, которому перевалило за семьдесят, все еще настолько любит мирские радости, что не хочет от них отказаться. Но, по правде — по-моему, я уже упоминал об этом, — мне не давали моих лет, и хотя я сторонился женщин, но все-таки мог предоставить повод для ревности. Однажды некий пикардийский дворянин, имени которого я не назову, сыграл со своей женой шутку, которая, будь она раскрыта, навлекла бы на него неприятности. Совсем свихнувшись, он раздобыл одеяние монахов-францисканцев, поскольку знал, что обычно она исповедуется именно у них, и велел слуге, чтобы, когда супруга пошлет за своим прежним духовником, передать, будто бы тот захворал и отправит вместо себя другого брата. Муж меж тем надел рясу, вошел в комнату жены, где из-за темноты не боялся быть узнанным, и начал разыгрывать странный спектакль. Мнимый духовник так настойчиво допытывался, не было ли у нее связи со мной, что она не могла понять: почему, уже получив ответ, он в сотый раз задает тот же вопрос. Он пытался прояснить и другие имевшиеся у него подозрения — но, если верить тому, что она рассказала мне наутро, так и не смог выведать никаких ее тайн, кроме всем известных — оказывается, жена узнала его по голосу и быстро все поняла. Она была достаточно хитра, чтобы себя не выдать, — так оба совершили проступки, наиболее осуждаемые христианским благочестием: один стремился доказать женину неверность, другая не позволила мужу излечиться от ревности, подтачивавшей его разум.

Пока я проводил время таким образом, королевские войска оборонялись от неприятеля, уже готового перейти наши границы. Смерть господина де Тюренна стала для нас не единственным испытанием — новая беда стряслась под Триром, где маршал де Креки потерпел тяжелое поражение{340}, подобное которому трудно даже вспомнить. Все, — или, во всяком случае, те, кто не знает, из-за чего оно произошло, — считают причиной несчастный случай с трирским губернатором Виньори{341}. Утверждают, будто он договорился с господином де Креки о том, чтобы напасть на врага с тыла, но, поскольку был вскоре убит, о чем военачальнику не было известно, не смог выполнить обещанного. Однако придется разубедить тех, кто придерживается такого мнения — еще накануне господин де Креки знал, что тот погиб при падении с лошади: королевский наместник Трира тотчас же отправил к нему с этим известием лейтенанта кавалерии. Сражение же было проиграно потому, что маршал отправил за фуражом не два эскадрона, а всю свою кавалерию, так что, когда подступили вражеские войска, ему некого было бросить в бой. Так или иначе, эта неудача сильно осложнила бы наше положение, если бы противники воспользовались своим преимуществом, но в их рядах всколыхнулась зависть к успеху герцога Лотарингского, так что единственным последствием этой его победы стало взятие Трира.

В течение четырех лет я вел размеренный образ жизни, но, как бы ни ценил праздность, все-таки слишком страдал от скуки и охотно отправился бы на войну, будь у меня такая возможность. Правда, меня многие знали, и я, если позволите, стыдился в своем возрасте хлопотать о новом назначении, предпочитая, несмотря на свои желания, жить как жил. Не знаю, с досады ли, которая меня снедала, или же по какой иной причине, но я заболел, слег в постель и через семь или восемь дней почувствовал себя так худо, что мне, думали, уже не суждено подняться. Недуг мой именовался дизентерией, и хотя он погубил великое множество народу, я, оказавшийся крепким как двадцатипятилетний, не поддался ему. Я был далек от мысли, что болен неизлечимо, — и лишь когда увидел, что мой слуга плачет как дитя, и поинтересовался почему, узнал от него, будто бы хирург заявил: со мной все кончено. Да, хирург: надобно знать, что занемог я за городом, а поскольку поблизости не оказалось другого врача, позвал его. Меня эти слова не напугали, но, понимая, что болезнь отнюдь не отступает, а, напротив, усугубляется, я послал в Париж за носилками, благо находился от столицы лишь в двенадцати лье. По прибытии в город я обратился к доктору Жонке{342}, который обычно меня пользовал, и первое, что он спросил, — не предавался ли я пагубным привычкам. Зная, что существуют разные виды разврата, я, который в моем возрасте не чуждался женщин, поинтересовался, что он имеет в виду. Он пояснил, что подразумевает вино, добавив: ему-де нечего от меня скрывать, и если я пьянствовал, то дела мои и впрямь плохи. Я сказал — нет, на что он ответил: стало быть, надежда еще остается, — однако ничего не стал мне обещать, ибо я был слишком стар, а посоветовал послать за священником и блюсти покой. Я доверился ему, а он, препоручив меня воле Божьей, целых пять месяцев испытывал на мне разные снадобья, так что я принимал лекарства через день. Сложно было поверить, чтобы человек, которому шел семьдесят первый год{343}, так долго сопротивлялся болезни, запросто губящей гораздо более молодых и сильных. Но Господь знает, что я не солгал и самой малости, — напротив, для меня не было ничего страшнее этого недуга. Так или иначе, посоветовавшись с собратьями по ремеслу, мой эскулап, по обыкновению, пришел ко мне и сказал: ему совестно брать у меня деньги, ничуть не облегчая моих страданий; исчерпав собственные познания в медицине, а равно испробовав все средства, подсказанные ему коллегами, он уже не видит возможности лечить меня — все его лекарства приносят вред, а не пользу, и навещает он меня, выходит, скорее как друг, нежели как доктор. Это значило, что он меня бросает и что мне не на что надеяться на этом свете. Хотя болезнь в столь преклонном возрасте и впрямь пугала меня, тем не менее я не показал этого, а лишь попросил его заглядывать ко мне как обычно. Он был славным человеком, не стал больше взимать с меня плату и, хотя мой недуг длился еще четыре месяца, продолжал пользовать меня, как раньше. Я солгал бы, сказав, будто немощь тяготила меня сильнее, чем прежде, — признаться, она дала мне передышку, — но все-таки до выздоровления было еще далеко и, желая приблизить его любой ценой, я начал обращаться ко всяким шарлатанам, сулившим мне облегчение. Я проглотил бессчетное количество зелий, но, так как они оказались не лучше, чем прописанные господином Жонке, мне пришлось послать к капуцину брату Анжу, про которого говорили, будто он великий кудесник. Когда тот явился, я стал сетовать на свои долгие страдания, ожидая от него утешений, но он безжалостно ответил, что ему приходилось видеть людей, страдавших куда тяжелее; господин герцог де Люксембург, например, тяготился таким недугом целых четыре года, и со мной может случиться то же самое. Если бы я после этих слов мог поколотить его, то, несомненно, так бы и сделал, — однако был так слаб, что свалился бы с ног при малейшем дуновении ветерка. Итак, вынужденный безропотно терпеть, я спросил, не даст ли он мне какое-нибудь средство, дабы облегчить мое состояние и дать телу толику покоя — ведь я почти не спал все эти восемь месяцев, из-за чего был сильно изможден. Сменив гнев на милость, капуцин, по моей просьбе, на следующий день принес чудодейственное снадобье — помимо своих целебных качеств оно было так приятно на вкус, что мне показалось, будто я пью малиновый сироп. Я беспробудно проспал двенадцать часов подряд, а когда новый лекарь пришел посмотреть, как подействовало снадобье, — обнял его и воскликнул, что он вернул меня к жизни. Но трубить победу было еще рановато. Прочие лекарства, которыми он меня потчевал, отнюдь не были столь же чудодейственными, а только раздражали нутро, и все, что мне оставалось, — это отказаться от мучения их принимать, ибо они не приносили такой же пользы, как первое. Я больше не стал прибегать к помощи ни брата Анжа, ни всех остальных лекарей, и злополучный недуг, наверное, извел бы меня, если бы в Париж не приехала мадам д’Орт, сестра маркиза де Фёкьера. Я приятельствовал с ней и всегда был другом ее супруга, отважного дворянина. Расспросив обо мне и узнав о моем тяжелом состоянии, она навестила меня самолично и принесла некую облатку, похожую на пряник. Не успев съесть эту облатку, я выздоровел и с тех пор всегда носил с собой такие — могу сказать, что этому лекарству обязан жизнью.