Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

А я все еще ходил в адъютантах, но, хотя у Короля и служили старики вроде маркиза д’Анжо и маркиза д’Арси, никто не решался оспорить мое превосходство старшего по возрасту. Однако же я был вынослив, и господин де Тюренн иногда сожалел, что мне поздно довелось начать военную службу — если бы сила равнялась опыту, я мог бы сделать превосходную карьеру. И впрямь, я менял по три-четыре лошади за день и так часто оказывался в гуще событий, что меня в шутку называли маленьким командующим. Однако я никогда не использовал преимущества моей должности, чтобы отличиться, и стремился приносить пользу, а вовсе не подставить ножку кому бы то ни было; при этом я знал лишь одного-единственного человека, который отзывался обо мне дурно, — но, призываю всех в судьи, была ли в том моя вина?

В кавалерийском полку д’Аркура служил дворянин из Вексена{317} по имени Бельбрюн — и я, некогда знавший его отца, гвардейского капитана, считал себя обязанным высказывать сыну свое мнение касательно его поведения и неоднократно предостерегал от некоторых поступков, которые, как мне казалось, не могли служить ему к чести. Он вел развратную жизнь и, хотя у него была весьма достойная жена, не переставал встречаться с другими женщинами, в том числе и с падшими. Из-за своего беспутства он приобрел дурную славу, и в конце концов с ним произошло то, о чем я его предупреждал, — в полку стали его сторониться, считая, что с ним опасно водить компанию, тем более что за ним тянулись две или три темные истории, из которых он не смог выйти с достоинством. В довершение позора он привез из Парижа дурную болезнь, и, то ли не отличаясь особой храбростью, то ли потому, что недуг мешал ему служить, он явился ко мне с просьбой — чтобы я уговорил господина де Тюренна позволить ему покинуть службу для лечения. Кампания была особенно трудной, и, считая, что он не вправе уехать в такое время, я ему об этом сказал. Он никогда меня не слушал и, видя, что я не намерен идти просить за него, отправился к господину де Тюренну сам. Но ответ был таким же, и тогда, раздраженный, Бельбрюн уехал, ни с кем не простившись. Я считал себя правым; бой произошел пару дней спустя, и если бы он дождался, то я не побоялся бы поговорить с господином де Тюренном. Тот же, сама доброта, велел подождать два-три дня, но, когда убедился, что это напрасно, велел его уволить. Богу ведомо, что я не наговаривал на Бельбрюна, отнюдь — наоборот, пытался оправдать, когда господину де Тюренну стало известно о его проступке. Тем не менее, он вбил себе в голову, будто именно я виновник его неприятностей, и из Парижа, куда он снова отправился, мне передали о его непонятных угрозах в мой адрес. Я не придал им значения и ничуть не тревожился. Но вскоре мне довелось узнать, что наиболее опасны отнюдь не записные храбрецы — напротив, более прочих надлежит страшиться как раз трусов. Эту истину мне вскоре пришлось проверить на себе. Стоило мне, только вернувшись с войны, появиться вечером в Сен-Жерменском предместье, как на меня набросились трое со шпагами, и во главе этой троицы я узнал Бельбрюна. Как ни был я поражен, но сохранил довольно хладнокровия, чтоб спросить, возможно ли, чтобы дворянин оказался способным на такую подлость. Но если он и стал подлецом, то еще задолго до этого нападения: довел до нищеты жену, разорился сам и был вынужден поступить в тяжелую кавалерию{318}; не хочу сказать, будто среди них совсем нет порядочных людей, но могу утверждать смело: там встречаются те, кто не слишком чуждается беззакония. Думается, якшаясь с последними, он и опустился окончательно, и именно по их навету отважился отомстить мне таким способом. Положение мое было отчаянным: в столь поздний час я не мог рассчитывать на помощь стражи, уже покинувшей улицы. Однако, зная, что имею дело отнюдь не со смельчаками, я не обратился в бегство, — как, наверное, поступили бы другие, — а, благоразумно встав спиной к какой-то лавчонке, обезопасил себя от нападения сзади. Когда я вспоминаю, какой опасности подвергался, то неизменно удивляюсь, почему, замыслив недоброе, они не прихватили другого оружия. Как бы то ни было, Господь хранил меня, дав мне время спастись: мне удавалось удерживать нападавших на расстоянии клинка, пока поблизости не проехала карета, принадлежавшая, как оказалось, герцогу де Ледигьеру. Завидев ее фонари, убийцы разбежались, а господин герцог де Ледигьер, сам ехавший в экипаже, узнал меня при свете, приказал остановиться и спросил, что происходит. Я не стал открывать имя того, на чью низость так негодовал, ибо по-прежнему не желал губить человека, принадлежавшего к честной семье, сказав лишь, что подвергся нападению троих неизвестных мне людей и без помощи герцога мог бы угодить в скверную передрягу. Чтобы оградить меня от новых неожиданностей, тот вышел из кареты, и мы пешком прошли вместе две-три улицы, никого не встретив. Но поскольку приключениям этого дня еще не суждено было закончиться, то, минуя новый дом, возведенный покамест лишь до половины, мы услышали доносившиеся оттуда жалобные стоны; голос был женский. Господин де Ледигьер велел своим слугам заглянуть туда и узнать, что творится; войдя следом, мы стали свидетелями сцены, сильно нас удивившей. Итак, мы увидели девицу в маске, закрывавшей лицо, недурно сложенную и хорошо одетую, — она рожала, не имея подле себя никого, кроме служанки, казавшейся весьма неопытной в поневоле выпавшем ей ремесле повитухи. Испытывая сострадание к несчастной роженице, я сказал ей несколько ободряющих слов, пришедших на ум; но господин де Ледигьер, отнюдь не такой участливый, лишь расхохотался, глядя на все это; еще немного — и он потребовал бы от девицы снять маску. Думаю даже, если бы не я, он сделал бы это, но при мне он просто наговорил ей множество скабрезностей, способных довести до отчаяния, — чего я не одобрил. Мне стоило большого труда увести герцога — преуспев в этом, я оказал бедняжке большую услугу: иначе ей не довелось бы благополучно разрешиться от бремени. Я уже видел, что она начала задыхаться от страха быть узнанной и, если бы мучение продлилось дольше, наверняка бы умерла. На следующий день ради любопытства я отправился в пресловутый городской квартал, чтобы порасспросить о девице, описав ее внешность и одежду. Мой интерес был удовлетворен: я узнал, что она — дочь одного советника, известная своим целомудрием. Ей удалось скрыть свой грех, дитя было объявлено ребенком той самой служанки, и комиссар как раз его забирал, когда я проходил по улице. Если бы я захотел, то мог бы пролить свет на это дело, но, рассудив, что не стоит губить бедную девушку, несомненно, ставшую жертвой обмана, промолчал и до сегодняшнего дня никогда не рассказывал о случившемся.

Происшествие с Бельбрюном заставило меня задуматься о своей безопасности — я намеревался даже пойти к его капитану господину принцу де Субизу, которого имел честь довольно близко знать, — в надежде, что тот проявит ко мне справедливость. Но затем, зная, что имею дело со злопамятным ничтожеством, я почел разумным молчать, но держаться настороже. Я стал возвращаться раньше обычного, а если случалось задержаться где-то допоздна, брал с собой нескольких караульных, которые за небольшое вознаграждение провожали меня до самого дома. Так я избежал всех его козней — а напасть средь бела дня ему не хватало дерзости.

Я уже три года жил на военное жалованье и так хорошо экономил, что за это время смог скопить мою ренту — случай сам по себе примечательный для того времени, когда в обыкновении большинства было лишь тратить. Получая причитающиеся мне за службу сто экю каждые полтора месяца и столуясь за счет господина де Тюренна, я чувствовал себя как никогда превосходно. Размышляя, как поступить со своими сбережениями, я решил выгодно их поместить и, когда посоветовался об этом с одним товарищем, тот ответил: мысль хороша, и если я дам их ему, он уступит мне часть ренты, которую выплачивал ему один дворянин из Прованса, некогда занимавший у него двадцать тысяч франков на покупку губернаторской должности; хотя обыкновенно никакого залога в подобных делах не полагается, в данном случае таковой имеется, но он не может пропасть, поскольку есть королевская грамота о назначении компенсационных выплат за должность{319} в размере двадцати тысяч экю, и эта грамота служит обеспечением ему, а также маршалу д’Юмьеру, точно так же одолжившему сорок тысяч франков; я, мол, ничем не рискую в этом деле, да еще и делаю приятное товарищу. Предложение показалось мне стоящим, и я не возражал. Желая оказать услугу, я отдал деньги знакомому, хотя прежде намеревался ссудить их кому-нибудь под пожизненные проценты или вложить в кассу ратуши. Мне следовало поступить именно так, но судьбе, видимо, было угодно, чтобы я всегда оставался бедняком: некоторое время я получал доход, но затем мой должник умер, и Король передал его губернаторскую должность майору телохранителей господину де Бриссаку, даже не вспомнив, что имеется королевская грамота о компенсации. Я мало заботился о мерах предосторожности и, вместо того чтобы заручиться письменными гарантиями человека, которому отдал свои сбережения, довольствовался лишь тем, что заменил его в качестве получателя ренты. Вся моя надежда была на наследство господина де Л’Арбуста, владевшего губернаторством. Но поскольку тот оставил гораздо больше долгов, чем имущества, моим единственным утешением стало, что Король, узнав об этом, велел рассчитаться по старым долгам господину де Бриссаку. Я уповал на маршала д’Юмьера, не меньше моего заинтересованного в возврате денег и притом достаточно влиятельного, чтобы восстановить справедливость. Тот человек, с которым я договаривался о ренте, тоже не испытывал недостатка в друзьях — это был господин де Сайян, брат генерал-лейтенанта королевской армии господина де Монтобана, и если он предпринял все возможное, чтобы помочь мне, то господин д’Юмьер не пошевелил и пальцем, объяснив, что господин де Бриссак не в состоянии заплатить, а он не хочет огорчать Короля, — ведь, если Его Величество пожелает помочь, то ему придется изыскать эту сумму в казне{320}. Такой ответ не удовлетворил ни господина де Сайяна, ни меня, а поскольку я имел причины скрывать свое участие в этом деле, то бремя ходатайства досталось лишь одному господину де Сайяну. Сказать по чести, он вовсе не бездействовал, но прошло целых три месяца, прежде чем ему удалось получить ответ на поданные Королю бесчисленные прошения. Только тогда господин де Лувуа наконец передал ему, что если он хочет сохранить расположение государя, то не должен больше докучать ему своими просьбами — они будут удовлетворены, когда их сочтут обоснованными. Тут уж, хочешь не хочешь, мне пришлось признать, что деньги я потерял, — однако господин де Сайян, из приязни ко мне и ради своих детей, продолжал хлопотать и подал Королю еще несколько ходатайств — на одно из коих Король-таки ответил лично: ему-де уже известна эта история от господина маршала д’Юмьера. Когда господин де Сайян передал мне его слова, я совсем упал духом, ибо понял, что маршал отнюдь не настаивает на возмещении. Тот использовал наш случай с выгодой для себя, дабы подчеркнуть свое великодушие, объявив Королю, будто уже облагодетельствован им в такой мере, что не обеднеет, потеряв сорок тысяч франков. Этого, к сожалению, нельзя было сказать о господине де Сайяне, не только небогатом, но и вынужденном содержать большую семью. Что же касается меня, то обо мне он не говорил, ибо я не заявил о своем участии в деле; я должен был удовольствоваться тем, что господин де Сайян сделал все от него зависящее, — он счел, что заявление маршала д’Юмьера весьма выгодно в нашем положении, ибо освобождает Короля или господина де Бриссака от выплаты по меньшей мере двадцати тысяч франков. Однако господин де Сайян опасался, что, если деньги вернут только нам, то надо будет заплатить и д’Юмьеру, чтобы не посеять в нем зависть; а посему он сказал мне напоследок, что намерен воздержаться от дальнейших ходатайств, так как не хочет надоедать Королю, у которого вскоре собирается попросить кое-что и для себя. При этом, прося для себя, он оказался столь же докучлив и просит до сих пор — правда, все так же безуспешно.