Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

Между тем все было готово для осады Маастрихта, во время которой, по приказу господина де Тюренна, я находился в Эльзасе и Лотарингии. Проезжая Бельфор{291}, я понял, что тамошний губернатор слишком неопытен, чтобы защищать такую важную крепость, и не преминул доложить об этом. Так как господин де Тюренн был мудр, он ничего не ответил, но маркиз де Флоранзак, младший сын герцога д’Юзеса, не отличавшийся сдержанностью, не преминул поинтересоваться, из каких же далеких краев я прибыл, раз не знаю, что ныне вся власть у женщин; тот, о котором я донес, — брат мадам де Ментенон, верной хранительницы секретов мадам де Монтеспан, и не важно, хорошо или плохо обороняется город, лишь бы назначение губернатора устраивало возлюбленную Короля. В том же тоне он отозвался и о военном министре: якобы это он виноват, что в губернаторы назначили несведущего человека, — а чтобы развеять мои сомнения насчет господина де Лувуа, сказал: тот хочет обладать при мадам де Монтеспан таким же влиянием, каким в свое время господин Кольбер пользовался при мадемуазель де Лавальер, — поэтому и радеет о ее интересах и, как поговаривали, едва ли не больше всех постарался помочь ей достичь нынешнего положения. Удивляло то, сколь уверенно маркиз рассуждал о подобных вещах, — ибо родом он был из семьи, где чаще говорили глупости, нежели дельные вещи, — но природа иногда позволяет вырасти свежим побегам на засохшем стволе, а в случае с маркизом по своей милости явила и иное чудо: из всей своей фамилии он был первым, кого считали храбрецом. И впрямь, отпрыски семейства Юзес так редко отправлялись воевать, что «Скандальная хроника»{292} утверждала даже, что маркиз — вовсе не из их породы.

При всем при этом господин губернатор по-прежнему пренебрегал своими обязанностями. Судя по тому, что мне говорили, он потребовал от горожан крупных подарков, и я даже осмелился предложить, невзирая на его покровителей, все-таки пожаловаться Королю. Я поделился новостями с маркизом де Флоранзаком, и он, по-прежнему восхищая меня своими суждениями, ответил: чему тут удивляться — ведь до того как получить губернаторство, тот прошел неплохую школу у маршала де Ла Ферте — человека хоть и страдавшего подагрой, но имевшего хватку: один час его наставлений стоил целого месяца иного обучения. Потом маркиз поведал мне, чем занимался сам маршал, будучи наместником Лотарингии, и рассказ этот оказался таким долгим, что, пожелай я его целиком повторить, потратил бы дня два, не меньше. Но один рассказанный им эпизод я так и не смог забыть и хочу привести его здесь, дабы на его примере можно было судить о содержании всей истории. Итак, когда маршал приехал в Нанси{293}, городские власти, приветствуя его, просили принять много разных даров, в том числе кошелек с золотыми жетонами, каждый в весе двойного луидора — с одной стороны на каждом была изображена панорама города, а на другой — пять ромбов, служившие гербом{294}. Когда депутация ушла, он рассмотрел эти жетоны, нашел их превосходными по мастерству исполнения и захотел иметь другой такой же кошелек. Он снова послал за магистратами и, притворившись непонимающим, спросил, что за город изображен на жетонах. Ему ответили — Нанси.

«Да вы просто смеетесь надо мной! — воскликнул он. — Здесь же ничего не разобрать! Вам должно быть ясно: они явно не удались из-за того, что их отчеканили слишком маленькими, — сделай вы их побольше, ошибиться с городом было бы невозможно. Изготовьте другие и сами убедитесь, что я прав».

Магистраты конечно же поняли, что он имел в виду, и, не желая ссориться с ним из-за каких-то четырех сотен пистолей, вскоре принесли ему жетоны величиной с настольную медаль.

Я не отважился передать этот анекдот виконту де Тюренну, хотя обычно рассказывал ему обо всем; однако он не терпел разговоров, даже отдаленно напоминавших сплетни. Он вообще был чрезвычайно прямодушен, что давало повод всяким молодым господчикам совершенно иного типа называть его человеком не от мира сего. Однако, невзирая на их пренебрежение к такого рода качествам, жизнь часто опровергала их суждения. Можно сказать, что они в этом отношении походили на отца нынешнего герцога дю Люда, который однажды, поставив на кон свою будущность, не смог сдержаться и сострил по поводу Марии Медичи, просившей подать ей вуаль: «Кораблю на якоре парус не нужен»{295} — намек на маршала д’Анкра, с которым она, как поговаривали, была близка. Вот и молодые повесы чуть ли не каждый день позволяли себе шутить по адресу господина де Тюренна, и поскольку я слышал, как он отвечал им — в присутствии самих шутников или за глаза, — у меня хватало благоразумия не следовать их примеру.

Хотя мы заключили мир с Бранденбургом{296}, но в Германии все же занялся огонь, жар которого нам вскоре суждено было почувствовать{297}. Император, не желая допустить, чтобы Король обосновался на Рейне, и видя в его союзах с различными государями проявление честолюбивых притязаний, обратился к князьям Империи с просьбой объединиться с ним, императором, дабы воспрепятствовать нам. Герцогов Брауншвейгских{298} такой поворот событий обрадовал, ибо, подобно остальным государям, оказавшимся в схожем положении, они боялись остаться с таким опасным соседом один на один, другие разделяли с ними эти страхи, — и Король был вынужден не только направить армию в Эльзас, но и сам поехать туда после взятия Маастрихта. Господину де Тюренну была поручена оборона тамошних границ, и я, прибыв в Епископства{299}, остановился в Меце{300}, в доме, где жил также граф д’Иль, командовавший расквартированным здесь же кавалерийским полком. Я неважно себя чувствовал и ложился рано; но однажды проснулся от сильного шума, словно в доме был пожар. Я вскочил и, в одной ночной рубашке подбежав к окну, увидел моего с графом д’Илем хозяина, звавшего на помощь. Полковника я знал не слишком хорошо — он был каталонцем, и я, прошедший, скажу без похвальбы, недурную школу жизни при господине кардинале Ришельё, находил его манеры грубоватыми. Но, спеша на выручку своему товарищу по оружию, я быстро оделся, схватил шпагу и, едва успев спуститься вниз, наткнулся на человека, который кричал так громко, что я поинтересовался, нельзя ли прекратить беспорядок. По счастью, мы были знакомы, так как однажды жили в одной гостинице в Вердене{301}.

— Вот, месье, — сказал он, поздоровавшись со мною, — вы честны и сумеете рассудить дело. Тот господин, что со мной поселился, захотел, поужинав и изрядно выпив, чтобы я привел ему служанку позабавиться. Я человек чести — да за кого он меня принимает? Ведь вы же знаете, что я порядочный человек!

Признаюсь, его слова меня рассмешили, хотя, спускаясь на шум, я был настроен воинственно. Теперь же, видя, что переполох уже привлек внимание множества зевак, я предложил ему уйти, пообещав самолично уладить ссору. Он не соглашался, уверяя, что мы имеем дело с дьяволом, который лишь посмеется надо мной. Я успокоил его, убедив ничего не опасаться, и мы, следуя моим настоятельным просьбам, вернулись в дом, где нашли графа д’Иля: тот заперся с одной из служанок и требовал, чтобы она с ним переспала. Я назвал себя и попросил открыть дверь, добавив, что явился от господина де Тюренна и он узнает меня в лицо, как только увидит. Ради предосторожности, чтобы он не разгадал мой обман и не начал скандалить еще пуще, мне пришлось сказать, что господин де Тюренн пока ни о чем не подозревает, однако, если этот кавардак не прекратится, можно догадаться, что об этом скажет наш мудрый полководец, не терпящий ни малейшего беспорядка; а коль скоро графу явилась прихоть позабавиться с женщинами, то завтра, если ему так угодно, их будет хоть двадцать, — но то, что он заставляет порядочного человека поставлять их ему для увеселенья, никому не придется по нраву; хорошо еще, если подумают, будто он попросту напился: но прикрывать один беспутный поступок другим по меньшей мере странно. Самое время одуматься, чтобы потом ни о чем не пожалеть.

Услышав мои увещевания, граф д’Иль утихомирился, однако, будучи из тех людей, которые, совершив глупость, ни за что не желают признавать свои ошибки, сказал, что может вести себя как ему заблагорассудится и если готов перестать скандалить, то разве что мне в угоду. Такие слова могли бы разжечь ссору еще сильнее, если бы я не вразумил его хозяина и не убедил обоих примириться, а чтобы, оставшись наедине, они снова не поругались, заставил их обменяться рукопожатием и пообещать, что завтра оба выпьют мировую. Хозяин дома, добряк, промолвил при этом, что, если я захочу, он накормит нас завтраком, и граф д’Иль, выказав более великодушия, нежели можно было от него ожидать, заявил: он тоже хотел бы этого — при условии, что вечером угощает сам. После взаимных заверений в дружбе, не дававших повода сомневаться в искренности обоих, я снова отправился спать и никогда больше не вспомнил бы ни о каких служанках, если бы некто, тоже ставший свидетелем этой свары, не рассказал о ней в армии. Поэтому над бедным графом стали потешаться: стоило только его увидеть, как все говорили: вот идет наш любвеобильный друг. Но и нам выпало не меньше позора за все, что он тогда устроил. Про меня судачили, что, заставив его отказаться от своих намерений, я проявил слабость, ведь если бы проделка ему удалась, то это вошло бы в обиход; мол, прежде чем лезть в чужие дела, мне следовало бы разобраться со своими, в другой раз они мне покажут что почем. Граф д’Иль, не выдержав постоянных подтруниваний, попросил господина де Лувуа перевести его в Каталонию, куда тоже стали посылать войска. Он думал, будто скроется там от насмешек, но, напротив, принес свою сомнительную славу и в родные края, чего, пожалуй, не случилось бы, останься он служить на прежнем месте.