Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

Так как я всегда сокрушался о неудачном исходе этого дела, то не мог сдержать радости, узнав, что он получил по заслугам: обвиненный в преступлениях не менее тяжких, чем приписывали великому пенсионарию Голландии, он не был приговорен к смерти, но лишился по меньшей мере двадцати тысяч ливров ренты и был брошен в тюрьму. Между тем господин де Тюренн получил приказ выступить против маркграфа Бранденбургского, который двигался навстречу во главе двадцатичетырехтысячной армии, — но при переправе через Рейн столкнулся с сопротивлением швейцарцев, служивших в его войске: те, ссылаясь на договор с Королем, заявили, что не обязаны воевать на земле Германии. Господин де Тюренн возразил: это-де старые сказки и нечего принимать их всерьез; их офицеры были вынуждены подчиниться и велели солдатам выполнять все, что он приказал.

Он должен был обсудить некоторые дела с курфюрстом{285} Пфальцским и послал к нему меня. Тот пожелал, чтобы я отобедал вместе с ним. У него собралось весьма достойное общество, и я оказался не единственным французом, которого он пригласил. Он хотел нас развеселить и, так как мы были к этому расположены, добился успеха. За столом с нами сидел один забавник, приводивший курфюрста в восторг некими устройствами; как они называются, я не знаю, но постараюсь описать их весьма точно, сказав, что если их вставить человеку в уши, то можно говорить ему все что угодно, не опасаясь, что окружающие это услышат. Он был из тех проходимцев, что ищут лишь развлечений, причем не имея никакой возможности их оплачивать. С ним была нищенка, которую он содержал как мог, и нередко от щедрот господина курфюрста.

Думая, что никто этого не видит, шутник потихоньку брал со своей тарелки и искусно прятал в карман то крылышко, а то и целый бочок дичи — и так, не тратясь, кормил эту женщину. Его промысел некоторое время и вправду оставался незамеченным, но потом, к несчастью, дворецкий, углядев, как он утянул только что поданного индюшонка, для которых как раз наступил сезон, склонился к уху господина курфюрста и прошептал, что, если тому угодно, можно найти еще один повод позабавиться. Курфюрст конечно же поинтересовался, в чем заключается шутка, но получил ответ: объяснять долго, но неплохо бы предупредить французских офицеров — пусть-де не принимают всерьез того, что им скажут после обеда. Убедившись, что хозяин дома доверился ему и не будет возражать, дворецкий, едва мы окончили трапезу и возблагодарили Бога, заявил: один из нас — нечестный человек, укравший с буфета кубок из позолоченного серебра, и, чтобы найти пропажу, следует всех обыскать. Поскольку, как я уже говорил, мы были предупреждены, то не удивились и, немедленно согласившись, сели кружком, как будто собирались петь песни. Человек, о котором идет речь, был вынужден присоединиться к остальным, и, когда дошла очередь до него, у него в кармане нашли индюшонка. Он взял его за ноги и показал курфюрсту, сказав: вместо похитителя кубка вы нашли индюшачьего вора. При этой сцене господин курфюрст чуть не умер со смеху, да и мы повеселились от души. Любой другой на месте этого человека провалился бы на месте, понимая, что опозорен, но он, бесстыжий как придворный паж, и бровью не повел.

— Да, монсеньор, — сказал он Его Высочеству курфюрсту, — я в самом деле взял этого несчастного индюшонка, но у меня больна собака, которая чрезвычайно разборчива в еде, а у вас и без того каждый день, не стесняясь, воруют целых быков.

Этот ответ все нашли превосходным, тем более что он содержал намек на дворецкого, и господин курфюрст, весьма довольный, распорядился, чтобы этому человеку подали целое блюдо мяса.

Завершив свои дела, я возвратился к господину де Тюренну, доложил о том, как выполнил его поручение, а желая его позабавить, рассказал и об индюшачьем воре. Тем временем армия уже двигалась по берегу Неккара{286}, и когда мы были всего в одном лье от Вимпфена{287}, офицеры явились жаловаться, что им выплачивают жалованье одним лишь серебром, совсем обесценившимся, — не иначе, как это мошенничество казначея, — должно быть, он наживается, получая хорошую монету, а затем обменивая ее на низкопробную{288}. С этим казначеем я приятельствовал и не преминул предупредить его о происходящем, а видя, как он встревожился, решил, что его вины здесь нет. Уверенный, что он не способен на обман, я сказал: бояться нечего — из любого положения есть выход, и добавил, что научу его, как поступить, если эти слухи сочтут правдой. Но тут он, бросившись мне в ноги, воскликнул: теперь от меня зависит его жизнь, — и признался, что корысти ради действительно поддался искушению. Я увидел, как он побледнел, и, будь у меня охота еще немного помешкать, прежде чем указать ему путь к спасению, думаю, он умер бы со страху. Тогда я спросил, какие же деньги ему прислали в последний раз, если он заплатил жалованье только серебром. Он ответил, что и впрямь из Страсбурга получил луидоры, а из какого-то другого города — пистоли; всего в последнем обозе было доставлено двести тысяч франков, которые он, как только что признался, не без выгоды обменял на серебро. Услышав это, я велел ему составить ведомость на выплаченную сумму и на ту, что оставалась в кассе, но изменить подпись, чтобы ее никто не узнал, а когда господин де Тюренн пошлет за ним — чего не избежать, — сказать ему, что получены только эти деньги, и в подтверждение предъявить ведомости; офицеров же успокоить поручительством в том, что, если они не истратят серебро до конца кампании, он обменяет его на золотые монеты или же, по крайней мере, выдаст обязательства об обмене по курсу, — и еще необходимо, чтобы господин де Тюренн обязал всех маркитантов принимать серебро по этому же курсу, угрожая, в противном случае, штрафом в десять экю. Мой совет оказался недурен: господин де Тюренн действительно послал за казначеем, но, просмотрев его ведомости, передал офицерам, что у них нет причин возмущаться — им выдали именно те деньги, которые были накануне получены, — а кроме того, немедленно издал приказ для маркитантов и больше не возвращался к этому делу. Так казначей не только избежал наказания, которого боялся, но и извлек немалую прибыль из разницы курсов, поскольку маркитанты стали покупать у него и серебро, переплачивая по два-три су с одного экю. Он считал себя в таком долгу передо мной, что даже предложил ссудить деньгами, если я буду в них нуждаться, но я, слава богу, отказался, не желая обязываться сам.

Господин де Тюренн, преодолев Рейн, о чем я уже упоминал, переправился затем и через Неккар, а преследуя маркграфа Бранденбургского, форсировал также Майн{289}. Не могу сказать, почему противник отступал, имея армию, на треть превосходящую нашу по численности, — но, боясь поражения, он поневоле оставлял свои земли беззащитными. Так или иначе, сам начав войну, маркграф первым стал заискивать и мирного договора{290}, и ему было обещано, что его области будут освобождены, если впредь он не станет вмешиваться не в свои дела. Таким образом, вопрос с Бранденбургом был улажен, и господин де Тюренн вернулся на берега Рейна, давая отдых солдатам, столь измученным, что на них было жалко смотреть. Но отдыхать пришлось недолго: нужно было снова браться за оружие, ибо Король готовился к осаде Маастрихта; в прошлом году атаковать его он так и не решился, хотя и держал войска неподалеку, не отказываясь от таких намерений. В осаде участвовали несколько офицеров, спросивших разрешение поупражняться в стрельбе из пистолета, и он не стал им препятствовать. Среди них не было никого отчаяннее Соммардика — он не только стрелял, как остальные, но, перед лицом всей армии, отваживался и на более дерзкие выходки. Так он хотел показать свой нрав и всерьез уверял меня, что едва ли найдутся многие, кто мог бы сравниться с ним в смелости. Я лишь посмеивался, и, чтобы убедить меня, Соммардик сказал, что без лишней болтовни готов развеять мои сомнения: он предложил мне, а затем и другим, разрядить в него пистолет с трех шагов. Я ответил громким смехом; он же, видя такое пренебрежение, стал настаивать, чтобы испытали, правду ли он говорит. Я благоразумно предпочел отказаться, но он с досадой воскликнул: если я не желаю проверить, на что он способен, то пусть я хотя бы это увижу. С этими словами он направился к крепостным стенам, на расстоянии выстрела от которых паслись большие стада коров и овец, и я, сперва не понимая, что он задумал, увидел, что он хочет увести корову. Прежде чем ему удалось это сделать, неприятель выстрелил по нему больше двухсот раз — поистине забавно было смотреть, как он под мушкетной пальбой, расталкивая других коров, пытается гнать одну, а она все норовит повернуть обратно в стадо. Наконец, повеселив таким образом нашу армию, а в особенности меня, знавшего, чем вызван его поступок, он подвел корову ко мне и спросил, сомневаюсь ли я все еще в его храбрости. Признаюсь, я больше не осмелился подтрунивать над ним, увидев, какие невероятные штуки он выделывал, а лишь сказал, что он остался в живых только по счастливой случайности, а если дерзнет повторить свой трюк завтра, то наверняка будет убит.