Сеул, зима 1964 года - Сын Ок Ким

Суён совсем не изменился.

На сердце было как-то неспокойно от того что обычно всегда такая деликатная мать Суёна, заглянув в едва приоткрытую дверь, поприветствовала нас без особого радушия, сухо сказав: «Что, пришли?.. Ну проходите…»

Поэтому, придумывая про себя подходящую причину нашего такого долгого отсутствия, я сказал, вставая с места:

— Пойду, попроведую твою мать.

Суён попытался меня отговорить:

— Да чего ходить-то?! Что там нового?! Опять одни жалобы…

Однако я всё-таки пошёл в комнату его матери. Она встретила меня с несколько странной улыбкой. Когда я вошёл, лежавшая под одеялом Чинён бросила на меня мимолётный взгляд, осторожно приподнялась и, не поздоровавшись со мной, села на постели, отрешённо уставившись в стенку напротив. Она выглядела больной.

— А что с Чинён? — спросил я у матери Суёна, на что она, растерянно улыбаясь, ответила:

— Да ничего особенного… простыла где-то…

И предложила мне сесть поближе к печке на тёплый пол.

Я принялся рассказывать про наше путешествие, и мать Суёна делала вид, что её заинтересовал мой рассказ и бросала время от времени: «А… вот значит как…» Я просидел минут десять, и когда говорить стало не о чем, я встал и сказал на прощание:

— Чинён! Поправляйся скорей!

Уже в дверях, я ещё раз оглянулся — она смотрела в мою сторону, но сразу же отвернулась и снова уставилась в стенку.

Вернувшись в комнату к Суёну, я проговорил:

— А Чинён-то, оказывается, серьёзно простыла!

Суён вдруг ни с того ни с сего расхохотался и бросил в ответ:

— Простуда?

Он долго не мог оправиться от внезапного приступа кашля, после чего проговорил:

— Видно, целку продуло.

Я нахмурился, не понимая в чём дело, а Суён неспешно, будто говоря о ком-то чужом, рассказал нам ужасную историю, от которой волосы встали дыбом.

Несколько дней назад Чинён поздно возвращалась из кино после вечернего сеанса, и недалеко от остановки слоняющиеся без дела хулиганы изнасиловали её.

Юнсу тоже не удержался и закричал:

— А ты… ты что? Ты сделал что-нибудь с этими подонками?!

— Что-что? Да что тут поделаешь-то?! Удивляет, как этого раньше не произошло… — без тени всякого смущения ответил Суён так, что захотелось дать ему пощёчину.

— Да ты в своём уме?!! — не помня себя, завопил я.

— Похоже, кто-то из тех, кто покупает у меня «клубничку». Говорит, вопили, разрывая на ней одежду, мол, твой же братец картинками торгует, да? Разве в моём положении будешь рвать и метать? Что толку-то?

Он выпятил губы, и, словно успокаивая нас, добавил, что только и смог спросить у еле живой Чинён, ну как, мол, теперь-то знаешь, что такое мужчины? Ещё он рассказал, что после этого мать накинулась на него со скалкой, крича: «Чтоб ты подох!»

— Что тут поделаешь? Такова жизнь… И нечего тут горевать. Так-то вот, друзья… — сказал он, посмеиваясь, а потом даже поддел нас:

— Ну что, может, пойдёте и отомстите вместо меня этим подонкам? Раз уж это вас так расстраивает?

Вечером того же дня Юнсу скончался в больнице. Я помчался следом за его младшим братишкой, который прибежал за мной: всё лицо Юнсу было забинтовано, дыхание прерывалось. Он сказал мне, что отыскал этих ублюдков и дрался с ними, пока хватило сил. Ещё он попросил меня позаботиться о Чинён.

— Мия… бедная Мия… скажи ей, что я прошу у неё прощения… — едва выговорил он. Столько муки было в его последних словах! А затем дыхание его остановилось.

Сколько бы я не думал об этом, смерть Юнсу была нелепым благородством с печальным концом. С какой стороны ни посмотри, в мире, где не может идти и речи о какой бы то ни было награде, смерть Юнсу была абсолютно бессмысленным поступком. И ведь он наверняка знал об этом. Э-эх! Сумасброд он был!

После похорон Юнсу на меня навалилось одновременно и физическое и душевное истощение: накрывшись с головой одеялом, я лежал почти в полуобморочном состоянии. От бессонницы кружилась голова. И в этом моём мутном сознании кипела ненависть к Суёну, который понял, что правит всем на этом свете и вилял из стороны в сторону, опускаясь всё ниже и ниже… В своей ненависти я доходил до того, что если бы Бог существовал и велел мне указать виновного в смерти Юнсу, я бы указал на Суёна. Время и пространство, полные затаённого гнева и безысходного отчаяния. Начисто обманутый Юнсу. Дурак.

И вот в один из вечеров, когда я находился в таком состоянии, донеслись звуки тхунсо Хёнги. Я вскочил на постели, придвинулся к окну и стал слушать. Продолжал падать снег, начавшийся ещё днём. Мелодию флейты было еле слышно, наверно, она пела где-то очень далеко отсюда. «Пи-и — пи-и», — вскоре монотонное завывание флейты затихло, но её отзвук пробудил во мне, стоящем у окна, прижимаясь лбом к оконному стеклу, мысль о том, как я был глуп.

На земле нет места греху. Единственное, что существует, так это расплата. Но наказание — это не страшно. Каким же на самом деле я был глупцом, когда, крича, что вина — это страшная вещь, суетливо метался из стороны в сторону, чтобы избежать наказания! Какой же я жалкий лицемер, зациклившийся на слове «грех», кое является наследием прошлого.

На следующий день всё так же шёл снег. После полудня я пошёл к Хёнги. Услышав мой голос, он поднялся с места, по его щекам катились слёзы.

— Ну как? Забавна жизнь, правда? — с издёвкой спросил я, на что он неожиданно без единого звука опустился на место и понурил голову. Я с интересом следил за тем, как мои мысли постепенно оформляются в какое-то единое законченное решение. Кто знает, быть может в тот момент я ощущал себя хладнокровным исследователем?

И вот наконец…

— Чону! Отведи меня, пожалуйста, к морю! — попросил Хёнги. И пусть это слова были своеобразным кокетством или всего лишь игрой, или даже пусть это было искренней просьбой — всё едино. Я чист и непорочен, я — ребёнок, который принимает эти слова за чистую монету и не может нести за это ответственности. Я — сама невинность.

Я взял Хёнги за руку, и заплетающимися ногами мы побрели с ним по дороге длиною в тридцать ли, облепленные снегом с головы до пят. Мы шли к морскому побережью, где нет ни единой живой души, через солончак, который расстилался перед нами бескрайней равниной. Когда мы шагали по солончаку, Хёнги спросил:

— Мы сейчас где?

— Сунчхонский солончак, — откликнулся я. В ответ он бросил ничего не значащую фразу:

— А-аа, я так и думал…

Его голос был таким безжизненным, что меня вдруг объял страх от мысли — не превратился ли он уже в труп? Нас окружала лишь бескрайняя пустошь. Снег валил крупными хлопьями, и эта белая стена заслонила собой горы. Только треск льда раздавался под нашими ногами. Пот катил с меня градом. Наконец мы услышали леденящий душу грохот морских волн, обрушивающихся на прибережные скалы. И если существуют звуки, знаменующие собой уход из жизни, то как же они должны были походить на рёв этих волн… Всё помутилось у меня перед глазами, тело перестало повиноваться. И в этот момент я услышал, что к пробирающему до костей грохоту волн добавилось монотонное бормотание Хёнги, который в конце концов всё-таки помутился рассудком. Я выпустил из своей ладони руку Хёнги. Он опустился на землю там же, где стоял, и, сжавшись в комок, продолжал без остановки бормотать что-то невразумительное. Я закричал во весь голос и оглянулся на солончаковое поле, оставшееся за нашими спинами. Сквозь невообразимую пелену снега казалось, что оно раскинулось без конца и края, и мне подумалось, что оно никогда не закончится.

На этом записи моего приятеля заканчиваются. Видимо, он всё же пересёк то поле в снежной пурге. А после написал этот дневник. Что уж там взбрело ему в голову, но спустя несколько дней он покончил с собой.

Хочу ещё раз подчеркнуть, что самое главное — жить во что бы то ни стало, и я в этом совершенно уверен. Более того, те так называемые мучения, что привели моего приятеля к самоубийству, были настолько наивными и вздорными, что, поступай все, как он, на свете и людей больше не осталось бы. В самом конце он непонятно зачем затрагивает тему преступления и наказания: ну и что с того, что в мире существует грех? Если уж так получилось, что совершил злодеяние, что тут поделаешь — значит, так было суждено. Мне кажется, незачем специально завышать меру не только греха, но и других понятий, особенно в наше время, когда вообще трудно определить, что является преступлением, а что нет. Могу поспорить, что он, скорей всего, выдумал какой-то иллюзорный уровень и старался соответствовать ему. В общем, глупец он был. Если считать, что ночь, которую он провёл в мучениях, была долгой, то мои ночные страдания — были ещё длиннее. Что такое жизнь? Это, прежде всего, необходимость выжить. И я не буду называть это благородным поступком. Однако это подразумевает начинать здесь и сейчас. Смерть… И как у него только могла возникнуть мысль впутать себя в эту ужасную ложь?! Когда я поправлюсь, я тоже попробую поразмышлять о мериле зла, хотя искренне верю, что совсем не обязательно делать это. Мне хочется разыскать О Ёнбина, который упоминается в начале этих записок, и, если он ещё жив, поднять за него тост, как за самого истинного человека со времен сотворения этого мира.