Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956) - Давид Бранденбергер

Помимо неудобочитаемости, с «Кратким курсом» возникала еще одна сложность. Хотя он постоянно издавался в послевоенную эпоху, «Краткий курс» по-прежнему выходил в издании 1938 года и в контексте поздних 1940 годов радикально расходился с официальной пропагандой [787]. Понятно, что никакого упоминания о закончившейся войне в учебнике не было. И, что не менее важно, он был написан слишком рано, чтобы отразить то огромное воздействие, какое оказал на мировоззрение советских людей национал-большевизм с его основополагающими догматами — популизмом, руссоцентризмом и идеей сильной государственной власти. В результате, изучающим «Краткий курс» трудно было связать его с реальностью послевоенного советского общества [788]. Отчасти этот недостаток возмещался публикацией сталинской работы «О Великой Отечественной войне», в которой воспроизводились его знаменитая речь 7 ноября 1941 года и послевоенный панегирик русскому народу. Той же цели служило в конце 1940-х годов издание таких книг, как «Наша великая Родина», где создавался руссоцентристский контекст, в который удачно вписывались цитаты из «Краткого курса» [789].

Стремление приспособить программу обучения к возможностям учащихся видно также на примере популярных лекций, читавшихся в Московской области в 1946 году: «1) Речь т. Сталина от 9.02.46 г.; 2) лекции по истории СССР; 3) лекции по развитию русской живописи, русского театра и русской музыки; 4) лекции по 4-й сталинской пятилетке» [790]. Работа школьных кружков по повышению политической грамотности комсомольцев также была пронизана руссоцентризмом, в них обсуждались такие вопросы, как «патриотизм русских людей», «заслуги русских ученых в развитии биологических наук», «история русской живописи» [791]. Организованные для коммунистов курсы по изучению истории партии по своему содержанию часто почти не отличались от школьной программы.

Хотя изучающие историю партии и советского государства, как правило, не обладали блестящими знаниями, их оценки по этому предмету были обычно выше, чем по другим дисциплинам, преподававшимся в системе партучебы [792]. По-видимому, это объяснялось тем привилегированным положением, какое занимала история среди других наук в течение предыдущего десятилетия, а также специфическими задачами партийного образования. При этом успехи учащихся в изучении истории страны были куда выше, чем в изучении истории партии — первая из них была знакома им еще со школьных лет и более доступна для понимания [793]. Учебные программы на партийных курсах и в кружках были довольно примитивны по содержанию, и, несмотря на недостаточные педагогические способности преподавателей, их слабое знание материала и формализм их методов обучения [794], учащимся, несомненно, удавалось что-то усвоить. Разумеется, усваивали они в первую очередь то, что касалось русской истории и мифа о войне, а не диалектический материализм «Краткого курса», но ведь именно это и было основной задачей политического просвещения масс.

Некоторые исследователи придерживаются мнения, что «ждановщина» сместила центр общественного интереса с прошлого на настоящее. В данной главе эта точка зрения оспаривается на основании анализа учебного процесса в двух важнейших инстанциях идеологического воспитания советских граждан — в общеобразовательных школах и в системе партийной учебы. Хотя и тут, и там большое внимание, несомненно, уделялось мифу о войне и вопросам «советского» характера, главным предметом оставалась русская история. Это несколько парадоксальное положение объясняется тремя основными особенностями идеологического просвещения масс в первые послевоенные годы.

Во-первых, идеологи стремились привить людям «советское самосознание», основываясь на сочетании русских символов и образов с общесоюзными. Во-вторых, проводившаяся в эпоху «ждановщины» борьба с идеализацией прошлого пагубно сказалась на развитии национальной культуры и самосознания нерусских на родов, но не ослабила сколько-нибудь существенно руссоцентризм официального подхода к истории. В-третьих, чтобы как-то довести до сознания учащихся трудный для усвоения и зачастую непонятный идеологический материал, преподаватели в эти годы, как и до войны, придерживались популистской, руссоцентристской линии в пропаганде идей национал-большевизма. Неразбавленный марксизм-ленинизм с его диалектическим материализмом был все же не по зубам большей части населения РСФСР, что усугублялось неблагополучной ситуацией с преподавательскими кадрами и учебными пособиями.

Так что в итоге руссоцентристский нарратив истории СССР, созданный Шестаковым во второй половине 1930-х годов, оставался спустя десятилетие испытанной и надежной формой мобилизации широких масс, и отказываться от привычного и понятного взгляда на исторический процесс не хотел никто — ни партийные руководители, ни преподаватели, ни учащиеся. Принятый после 1937 года подход к трактовке истории был достаточно эффективен, жизнеспособен и гибок, чтобы пережить самого Сталина.

Глава 13

Советская массовая культура в послевоенный период

Вторая половина 1940-х и начало 1950-х годов в Советском Союзе традиционно считается временем апофеоза сталинского культа, ксенофобии и воинствующей коммунистической идеологии. Но в эти же годы в массовой культуре достаточно громко звучали и иные мотивы. В частности, руссоцентристские лозунги, пропагандирующие миф о войне, сочетались в официальных празднествах, в литературе, театре, кино и музейных экспозициях с мотивами русской истории. В этой главе рассматриваются формы, в которых осуществлялась эта пропаганда во время «ждановщины» и в первые годы после нее, и делается вывод, что широкое распространение национал-большевистской символики в первое послевоенное десятилетие требует корректировки традиционной точки зрения на развитие советской массовой культуры в этот период.

В 1947 году торжественно отмечалась 110-я годовщина со дня смерти «основателя русского литературного языка» А. С. Пушкина» Все мероприятия проводились под флагом руссоцентризма и удивительно напоминали те, что устраивались в связи со 100-летней годовщиной смерти поэта в 1937 году. Ведущий пушкинист Д. Д. Благой прочитал лекцию о значении Пушкина как «великого национального поэта», которая транслировалась по радио на всю страну [795]. Некоторые из выступавших во время торжеств отзывались о поэте как о революционере, боровшемся с царским режимом [796], но большинство стремились представить его, подобно Благому, как символ всей русской нации, ее «национальную гордость», Президент Академии наук СССР С. И. Вавилов вопрошал с трибуны на одном из торжественных собраний:

«В чем могучая, притягательная сила пушкинского гения, сила, не ослабевающая, а наоборот, возрастающая с годами, почему Пушкин был любимым поэтом Ленина, почему Сталин в решающие дни Великой Отечественной войны в ноябре 1941 года назвал Пушкина в ряду великих имен, составляющих гордость и славу русского народа? Ответ на эти вопросы состоит в том, что Пушкин был и остается подлинным народным поэтом, настоящим «эхом русского народа», по его собственным словам. В Пушкине сосредоточились лучшие стороны великой нации, ее простота, широта, любовь к людям, любовь к свободе, тонкий ум и необычайное чувство красоты. Слава великому русскому поэту! Слава великому русскому народу, давшему миру Пушкина» [797].

Речь Вавилова, сочетавшая руссоцентристский популизм и стремление объединить русское прошлое и советское настоящее под знаком культа личности Сталина, наглядно демонстрирует, как глубоко была пронизана национал-большевизмом вся советская массовая культура того времени [798]. Сталина, казалось, цитировали больше, чем Пушкина. С. В. Чесноков в своем славословии поэту XIX века, перефразировал сталинский панегирик русскому народу, произнесенный в 1945 году: Пушкин — «великий сын русского народа…. Имя Пушкина неразрывно связано со светлым образом нашей любимой Родины. В своих произведениях великий поэт раскрыл лучшие черты русского народа, его беззаветную преданность Родине, его мужество и стойкость в борьбе за свободу, его ясный ум и изумляющую мир талантливость. Горячий патриотизм, воспевание свободы – делают творчество Пушкина бессмертным» [799]. Понятия родины и патриотизма в выступлении Чеснокова были свободны от «советской» семантики, несмотря на приближение 30-й годовщины Октябрьской революции; он не стремился связать успехи советской власти с именем Пушкина, но зато с откровенным этническим партикуляризмом ударился в прославление исконных черт русского национального характера. Поэт Н. С. Тихонов, выступая в те же дни в Союзе писателей, повторил многие руссоцентристские общие места, затронутые Чесноковым. Правда, в отличие от Вавилова и Чеснокова, он удержался от реверансов в адрес Сталина, но использовал руссоцентристские образы с еще большей помпой. Он назвал Пушкина «верным сыном, первым поэтом русской земли» и обратился к нему с речью:«[Александр Сергеевич], ты передал поколениям черты русского характера, его великокачес-твенные особенности, его беспримерную силу, его созидательную мощь. Ты раскрыл с огромной поэтической ясностью душу и сердце русского человека, красоту его нравственного облика, все величие русского народа в его исторических трудах. Ты почувствовал его скрытые силы и его прекрасное будущее, спасительное для человечества…» [800] В то время как подобный популизм в устах рядового советского человека никого бы не удивил [801], в выступлениях Вавилова, Чеснокова и Тихонова, представляющих обычно сдержанную в этом отношении интеллигенцию, он свидетельствовал о том, что этот тон был продиктован свыше, партийным руководством.