Русская революция. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин

«Нет сомнения, конец сентября принес нам величайший перелом в истории русской… революции…, — констатировал 29 сентября Ленин в статье «Кризис назрел», — Мы стоим в преддверии всемирной пролетарской революции. И так как мы, русские большевики, одни только из всех пролетарских интернационалистов всех стран, пользуемся сравнительно громадной свободой, имеем открытую партию, десятка два газет, имеем на своей стороне столичные Советы рабочих и солдатских депутатов, имеем на своей стороне большинство народных масс в революционное время, то к нам поистине можно и должно применить слова: кому много дано, с того много и спросится. В России переломный момент революции несомненен»[1066].

В этой обстановке всплыла идея Предпарламента[1067], принятая подавляющим большинством голосов, но и она умерла своей смертью, не успев даже толком появиться на свет. Правительство сразу «дало понять совершенно ясно, что оно отнюдь не считает себя в какой-либо мере ответственным перед учреждением, которое было задумано как чисто совещательный орган»[1068]. К новоявленному Совету Республики, по словам Мельгунова, «с презрительной небрежностью относились даже его собственные творцы — «ублюдочное» учреждение, возникшее из неудачного Демократического Совещания. Так охарактеризовал его Дан… Сплочения не произошло, и в результате получился какой-то «коалиционный недоносок»»[1069]. Чернов называл его «Мертворожденным детищем»[1070].

«Рожденный в таких условиях «Совет Российской Республики» не мог пользоваться авторитетом, — подтверждал Н. Головин, — Таковым по-прежнему продолжали пользоваться Советы солд., рабочих и крестьянских депутатов, причем авторитет этих революционных организаций возрос теперь до небывалой высоты. Народные и солдатские массы шли теперь за этими Советами уже без оглядки и беспрекословно»[1071].

7 октября большевики вышли из Предпарламента. В Петрограде создалось следующее положение: «на одной стороне Совет, на другой стороне — раздираемый спорами, сплетенный из взаимоисключающих друг друга элементов, бессильный и беспомощный предпарламент; вокруг Смольного — наэлектризованная толпа и гарнизон, вокруг Мариинского дворца — пустота всеобщего равнодушия и недоверия»[1072]. При этом отмечал весьма далекий от симпатии к большевикам, непосредственный участник событий С. Ан-ский, «не говоря уже о весьма существенной разнице в политическом содержании, в большевистских «нападках» не было ничего подобного тому остервенелому вою, которым особенно отличались эсеро-меньшевистские газеты…»[1073].

Непосредственным поводом, подтолкнувшим большевиков к выступлению, послужило обсуждение в Совете Республики и Предпарламенте 7–13 октября возможности переезда правительства в Москву. «Русская буржуазия и Керенский с К0», приходил к выводу Ленин, решили «сдать Питер немцам для того, чтобы нанести удар в спину революции» — идет «явное подготовление второй корниловщины»[1074]. С. Мельгунов категорически отрицает, подобные намерения правых.

Между тем британский генконсул в Москве Б. Локкарт докладывал в Лондон, что прихода немецких частей больше всего ждут в России, оппозиционные по отношению к большевикам силы[1075]. «Большинство русских из высшего общества больше не скрывали свою готовность к приходу немцев в Петроград…», — подтверждала американская журналистка Б. Битти: «если придут немцы, мы сможем сохранить наши титулы и наши поместья…», «это наша единственная надежда. Большевики отберут все», говорили они[1076].

Пример подобных настроений давал М. Родзянко, который в те дни прямо заявлял в газете «Утро России»: «Петроград находится в опасности… Я думаю, бог с ним, с Петроградом… Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения (т. е. Советы и т. д.)… Очень рад, если все эти учреждения погибнут, потому что, кроме зла, России они ничего не принесли… Со взятием Петрограда флот все равно погибнет». Но жалеть об этом не приходится: «Там есть суда совершенно развращенные»… Родзянко совершенно точно объяснял, зачем именно это нужно. «После сдачи Риги, — говорил он, — там водворился такой порядок, какого никогда не видали. Расстреляли десять человек главарей, вернули городовых, город в полной безопасности…»[1077].

«Удирающие внутрь страны без оглядки петроградские аристократы, богатеи и буржуи оставляют большую часть своего имущества в Петрограде под страховку и платят за это страховым обществам страховую премию по 60 р., с 1000 р., но такая высокая премия определена только до момента занятия столицы неприятелем, а с того времени премия понижается до 40 р., с 1000 р. Кто же, выходит, самый страшный для нас враг?»[1078], — недоумевал в те дни либеральный московский обыватель, «Правительство собирается покинуть Петроград и перебраться в Москву. Вот в чем я согласен с большевиками: бегут из Петрограда, значит — хотят сдать его без сопротивления немцам»[1079].

Настроения, царившие в право-либеральных кругах, несколько месяцев спустя продемонстрирует «сам Милюков, прославленный российской общественности вождь, сверхчеловек народного доверия»[1080], который сначала обвинял в предательстве Столыпина, назвав его политику «антинациональной и антипатриотической»[1081]; затем царское правительство, обвинив его в «предательстве и измене»; затем Советы, опиравшиеся на «германские деньги»[1082]; потом Керенского, «продавшегося немцам» и наконец «немецких агентов» большевиков. В начале 1918 г. «пламенный патриот», лидер российских либералов П. Милюков вступит в непосредственный контакт с командованием германских войск и будет упрашивать их занять Москву и Петербург[1083].

О том, как воспринимала эту «угрозу» либеральная интеллигенция, писал ее видный представитель И. Бунин: «В газетах — о начавшемся наступлении немцев. Все говорят: «Ах, если бы!»… Вчера были у Б. Собралось порядочно народу — и все в один голос: немцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленск и Бологое… Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто бы идут спасать нас…»[1084]. Зимой 18-го года, продолжал Бунин, те же сотни тысяч «возложили все свои упования на спасение… именно через немцев. Вся Москва бредила их приходом»[1085]. Весь «пламенный патриотизм» российской либеральной общественности испарился сразу же, как только она потеряла свое привилегированное положение.

Большевики

Необходимость немедленного выступления вызывала у большевиков, по словам С. Мельгунова, «неразбериху и сумятицу»[1086]. Сообщения партийных лидеров свидетельствовали: если ничего не делать, то «стихийная волна перескочит через нас», но при этом на широкую поддержку рабочих и солдат большевики рассчитывать не могут. «Общее впечатление, что на улицу никто не рвется…», — докладывал Володарский от Совета; «Настроение таково, — подтверждал Шмидт от профессиональных союзов, — что активных выступлений ожидать не приходится»; «Выступление не является популярным, — сообщал Шляпников от Союза металлистов, — слухи об этом вызвали даже панику»; и т. д. Даже Калинин, соглашавшийся с тем, что большевики, как бы уперлись в восстание, все же предлагал последнее отложить на год[1087].

Твердость сохранял лишь Ленин: «Все доводы, которые здесь приводились — только отсрочка». «Гарантии победы нет», но «если у нас нет сил, то их позже больше