Роковой круиз - Жаклин Митчард

Мимо проплывали суда и пролетали самолеты. Однако в безбрежной пустыне невозмутимого океана они как будто стали невидимыми. Им нечего ожидать, кроме конца. И если между настоящим моментом и концом что-либо произойдет, то это наверняка будет что-то страшное.

Когда Трейси проснулась, был уже вечер.

Холли и Оливия накануне поссорились.

За всю свою жизнь она еще ни разу так долго не спала. Ее рука все еще болела от пощечины, которую она отвесила Оливии. Трейси размышляла: «Я не хочу в туалет, не хочу чистить зубы, есть миндаль. Мне уже все равно». В этот вечер она не встала к штурвалу и даже не помнила, как легла на сундуки, положив под голову спасательный жилет. И пока Трейси спала, мимо проскользнули берега Ямайки. Вероятно, это было к лучшему. Даже если бы кто-нибудь из них и увидел остров, у них все равно не хватило бы умения, чтобы к нему подойти. Проплывший мимо берег был практически необитаем — сплошные предательские скалы и отмели.

Кэмми размышляла приблизительно так же.

Вести яхту... Куда? Пить воду... Зачем? Употреблять пищу, которую ее тело, возможно, даже не успеет переварить?.. Она подумала о приговоренных, которым каким-то образом удается абстрагироваться и съесть последний обед. «Я бы попросила наркотик», — подумала Кэмми. Она часто задумывалась о том, могут ли люди чувствовать, что они в последний раз занимаются любовью? Могут ли они знать, что больше никогда не увидят своих родителей? Догадывался ли папа, что он последний раз целует ее? Все, что должно случиться с ней в этой жизни, наверное, уже случилось, размышляла Кэмми. Но ей нужно было подняться и найти Трейси. В любом случае она обязана это сделать. Она назвала Оливию своей настоящейматерью. Она ступила на тонкий лед и разбила сердце своей матери. Если ей и в самом деле предстоит умереть, она должна снять с души груз стыда за эти два слова.

Холли полулежала на койке, потому что ей было тяжело дышать. Это был медленный и мучительный пррцесс. Она чувствовала, как ее грудная клетка наполняется и опустошается со звуком, напоминающим звук мелкой гальки, пересыпаемой из стакана в стакан. Ей часто приходилось слышать этот звук в больнице, в тихих палатах, на дверях которых были приколоты бумажки «Не реанимировать». Но лежавшие в этих палатах люди чаще всего были старыми; этих пациентов окружали близкие, долгие годы их любившие и о них заботившиеся. А если они были одиноки, медсестры старались обходиться с ними особенно ласково и, как могли, утешали, успокаивали. Она знала, что умирать не больно и не страшно. Смерть, как ни странно, несла приятное освобождение. Во всяком случае, так рассказывали те, кто вплотную приближался к смерти и был источником легенд о манящих огнях и торжественном вступлении во вполне реальное и осязаемое королевство. Неужели и в самом деле оно существует? И пустят ли в него человека, последним поступком которого было ошибочное убийство чьего-то сына?

Оливия жевала кофейный батончик, запивая его мерзкой водой из крана. Она ощущала тошноту и слабость. Ее живот над плавками купальника стал дряблым. Она решила больше не выходить и не открывать дверь каюты. Пусть они все ее хорошенько попросят. Она выживет им назло. Ей было горько осознавать, что она породила эту маленькую Иезавель[82] принеся себя в жертву и претерпев все муки. А то, что даже Трейси на нее напала, вообще было непостижимо. Что ж, она получила горький урок. Никому, никому нельзя доверять. В Европе эти большие, толстые, шумные американские женщины — постоянный объект шуток. Оливия другая. Она никогда не была одной из них. Ее можно было сравнить с ребенком, случайно подброшенным эльфами в крестьянскую семью. Может, когда-нибудь Камилла разыщет ее. Оливия благосклонно примет ее и предупредит, чтобы она никогда больше не связывалась с дураками.

Когда солнце село, Трейси и Камилла встретились у двери своей каюты. Трейси, несмотря на всю глубину охватившей ее апатии, знала, что по-прежнему остается матерью, а значит, должна сделать все, чтобы вернуть себе свое дитя. Камилла же, которая помнила, что до сих пор единственным по-настоящему безопасным местом на земле для нее была родительская постель, искала свою мать.

Обменявшись настороженными взглядами, они не упали друг другу в объятия. Но, когда Кэмми открыла рот, пытаясь что-то сказать, Трейси прижала к своим губам палец. Даже если это последнее, что ей предстоит сделать, она не позволит Оливии подслушать, как они с дочерью говорят о вещах, которые касаются только их двоих и семьи Кайлов.

Кэмми молча взяла ведро, совсем недавно до блеска вычищенное ее матерью, и залила в опреснитель воды. Она чуть было не припала к первым же каплям, но ее остановила мысль о Холли. Сначала надо напоить Холли, которая со вчерашнего вечера не выходила из каюты.

Когда наконец чашка наполнилась до краев, Кэмми отнесла третью часть Холли. С трудом открыв глаза, Холли сделала несколько глотков и благодарно похлопала Кэмми по руке. Этот жест напомнил Кэмми бабушку, мать ее отца. Когда Кэмми было девять лет, бабушка сделала то же самое, а через несколько дней умерла, тихо и безропотно. Теперь ее пронзил страх за Холли. Кожа на руке Холли была такой же тонкой и шелестящей, как у бабушки, и от нее исходил сладковатый, но неприятный запах.

Кэмми с матерью съели по шесть орехов. Орехи, которые все еще оставались в пакете, легко было пересчитать. Позволив себе утолить собственную убийственную жажду, Кэмми задумалась.

Девушка не могла припомнить, чтобы в ее жизни был день, который бы она провела в полном молчании. Но сегодня она не проронила ни слова. Кэмми следила за работой опреснителя, затем перелила воду в чистую банку, обнаруженную в одном из шкафчиков. На обороте нескольких открыток она написала длинное письмо брату. Кэмми просила прощения за свою стервозность, вызванную тем, что Тед все и всегда делал правильно и чувствовал себя совершенно непринужденно там, где она испытывала неловкость. Она написала, что верит в брата и в то, что Тед не забудет о старшей сестре, с удовольствием возившейся с ним, когда он был совсем маленьким. Она позволяла ему вымазывать ей волосы зубной пастой, как муссом, и учила его кататься на двухколесном велосипеде, чтобы он мог удивить папу на День отцов. А потом Кэмми легла на койку в каюте и попыталась читать. Но читать Кэмми не могла, поскольку время от времени впадала в пограничное состояние между сном и бодрствованием и не понимала, то ли она спит, то ли уже проснулась.

Трейси не хотела опять проваливаться в забытье. Поднявшись на мостик, она взяла с собой фонарь и развернула бумажник с упакованными в пластик фотографиями. Одну за другой она вытряхивала на стол накопившиеся фото. От снимков Теда и Кэмми бумажник стал таким толстым, что в него уже почти не помещались деньги и ее единственная кредитная карточка. Каждый год, когда детей в школе фотографировали, она не могла отказаться от прошлогоднего фото с запечатленной на нем милой или дурашливой позы, поэтому просто задвигала новый снимок поверх старых. Здесь была дюжина снимков Кэмми, которые венчало роскошное портретное фото, сделанное по окончании школы Святой Урсулы. Фотографий Теда было больше, потому что Трейси хранила еще и его спортивные снимки, а также некоторые из тех, что были сделаны по разнообразным случаям и обрезаны до необходимых размеров.

Вот Тед вихрастый второклассник на футбольном поле.

Вот он в своем первом костюме на зимнем балу в девятом классе.

Она помнила этот вечер — шумную компанию мальчишек (шестеро или больше), раскладывающих спальники на полу их гостиной. Уже после полуночи они выбежали на улицу, чтобы зашвырнуть развевающиеся рулоны туалетной бумаги на деревья возле дома Анжелы Шеридан. Из темного окна своей комнаты Трейси снисходительно наблюдала за их шалостями. На следующее утро она жарила бесконечные горки золотистых оладий, а они ели и ели, обсуждая то одну, то другую девчонку, но так ни с одной из них и не отважились поговорить, не то что пригласить на танец.

Трейси рассматривала фото, на котором ее и Джима сняли на вечеринке по случаю их десятой годовщины. Они танцевали до часу ночи. На следующее утро ноги Трейси, непривычные к тесноте узких туфель на каблуках, так распухли, что она не могла влезть даже в домашние шлепанцы. Джим дразнил ее, называя сводной сестрой Золушки. Хорошо, что они с Джимом, так же как и Холли с Крисом, ходили тогда в местный колледж на бальные танцы. Это позволило Джиму с гордостью кружить ее по залу под аплодисменты других пар.

Поколение Кэмми не танцевало. К стыду дочери, который она не преминула выразить, Трейси представляла родителей — на нескольких вечеринках старшеклассников. «Ты что, не могла попросить кого-нибудь заменить тебя?» — взывала к ней мертвенно-бледная от возмущения Кэмми. Ребятишки, похоже, растирали друг друга по стенам во время быстрых танцев и раскачивались под медленные композиции, как соединенные тазовыми костями сиамские близнецы.