Божедомы - Николай Лесков

Омнепотенский сильно подчеркнул слова всякими средствами, а Туганов, как бы поддерживая его, сказал:

– Да это даже так и делается: у меня в одном уезде мировой посредник школами взятки брал.

– Ну да-с, как же братки взял… Нет-с!

– Уверяю вас, брал, да я его и не осуждаю: губернаторы, чтоб отличаться, требуют школ, а мужики в том выгод не находят и не строят школ. Он и завел: нужно что-нибудь миру, – “постройте, канальи, прежде школу”. Весь участок так обстроил.

Туганов встал и, отыскав хозяйку, извинялся перед ней, что все попадает из спора в спор; и сказал, что он торопится и хотел только непременно ее поздравить, а теперь должен ехать. На дворе зазвенели бубенцы, и шестерик свежих почтовых лошадей подкатил к крыльцу легкую тугановскую коляску; а на пороге вытянулся рослый гайдук с англицкой дорожной кисою через плечо.

V

Туганов и Плодомасов через минуту должны были уехать, но Омнепотенский не хотел упустить и этой минуты: он отбился от терзавших его Термосёсова и Ахиллы и, наскочив на предводителя, спросил:

– Скажите, пожалуйста, правда это, что дворяне добиваются, чтоб им отдали назад крестьян и уничтожили новый суд?

Туганов спокойно отвечал, что это неправда.

– А зачем пишут, что народ пьянствует и мировые судьи скверно судят?

– Потому что это так есть.

– Ну это значит пятиться назад! – воскликнул Омнепотенский.

Туганов посмотрел на учителя и, обратясь к дьякону, сказал:

– Возьми-ка, отец Ахилла, у моего человека нынешие газеты мои.

Ахилла вышел в переднюю и возвратисля с пучком сложенных газет.

– Прочитай вот это! – указал Туганов дьякону, подавая один номер.

– “Из села Богданова”?

– Да, “Из села Богданова”.

Ахилла откашлялся и зачитал, кругло напирая на о:

“Из с. Богданова. (Ряз. губ.) Земля в нашей местности хороша, и хотя требует удобрения и серьезного ухода, но и вознаграждает труды. Но откуда же здесь та страшная, подавляющая бедность, которая гнездится в каждой хижине, под каждою кровлею? Ведь не судьба же назначила народу быть под вечным рабством нужды и голода? Наши мужики живут кое-как, перебиваясь из дня в день. Страсть к вину неодолима, и она самый страшный враг нашего народа. Нужно пожить в деревне, чтобы увидеть и поверить, в каком огромном количестве истребляется вино. В Богданове нет кабака, но в соседней деревне Путкове, лежащей в полуверсте отсюда, их 3 рядом, а деревня небольшая. Тут-то и пропивается хлеб, отсюда-то и выходит голод. Ведь кроме хлеба пропивать нечего. Ни промыслов, ни ремесел нет у нас. Что делают мужики зимою? Почти ничего, кроме немногих, уходящих на сторону. Но отчего же они ничего не делают? Потому что не умеют ничего делать, да и делать нечего, да и охоты нет. Нужна предприимчивость, нужно уменье. А этому надо нас учить и работу дать надо. Кто же обязан сделать это?”

– Это, верно, “Весть”? – воскликнул Варнава.

– Нет, – это “Биржевые ведомости”.

– Ну и что ж такое, что лежат мужики?

– То, что они портятся, – заваляться могут.

– Бесхозяйство пойдет, – поддержал другой гость.

– Пьянство, – сказал третий.

– И нищета.

– Под лежачий камень вода не пойдет.

– Не почесавши и чирей не сядет, – закончил Ахилла.

Туберозов опять покачал ему головою, а Захария шепнул: “Веред, надо говорить веред, а не чирей”.

– Веред не сядет, – объявил дьякон.

– Ну так почитай господину учителю дальше.

– Где-с?

– Кряду читай, кряду.

– “Из Шуйского уезда”?

– Да, “Из Шуйского уезда”.

– “Из Шуйского уезда” – возгласил дьякон и продолжал:

“В недавнее время у одного нашего мужика А. В. порубили лес, всего рублей на 50. Воры пойманы. Хозяин сделал заявление о том мировому судье. Началось следствие. Виновные должны были сознаться в своей виновности. Казалось бы, факт, подлежащий суду, несложен, и для надлежащей оценки его не нужно иметь особой замысловатости. Дело просто и ясно: похищена собственность, похитители пойманы на месте и уличены перед судом, поэтому потеря собственника должна быть вознаграждена со стороны их. Так бы, если не строже, решил это дело всякий. Но мировому судье никак не хочется так покончить. Напротив, ему почему-то хочется оправдать виновных. Для этого он пускает в ход всевозможные меры худопонимаемой им власти, грозит собственнику в будущем. Но собственник при всем этом не мирится, требует суда и суда законного. Что теперь делать мировому судье? Ничего не остается, как штрафовать виновных. Он и штрафует. Но чем? Страшно сказать, двумя рублями, тогда как мужик-собственник только во время судебного процесса потратил 6 рублей. Что можно сказать о таком суде? То, что существование его не лучше, чем отсутствие суда. Такой суд, помимо разорения хозяйства, развращения нравов, ровно ничего не дает обществу. Станет ли хозяин энергично трудиться, увеличивать собственность, когда не уверен, что он обеспечен в своей собственности. С другой стороны, почему нам не воровать, решат мошенники, когда за рубли с нас берут копейки или вовсе ничего. Кроме того, такой суд, в глазах собственников, падает черным пятном на всю реформу суда, и не здесь ли кроется причина понижения нравственного уровня крестьян?”

– И ведь это в самом деле смешно! – сказал Туганов, обратясь к присутствующим. – А вот немножко дальше, в этой же самой почте… господа, не надоело вам?

– Нет, – отвечали разом несколько голосов.

Туганов развернул другую газету и, указав дьякону, сказал:

– Пробежи еще это.

Ахилла опять кашлянул и прочел следующее:

“Факт возмутительного своеволия крестьян. В одном губернском по крестьянским делам присутствии в великорусской губернии разрешен был спор между крестьянами и помещиком, на земле которого они живут. Спор был решен не в пользу крестьян. Крестьяне, не обращая внимания на состоявшееся законное постановление, позволили себе запахать землю, признанную за исключительную собственность помещика. Тогда помещик посылает за единственным представителем власти в нашей деревенской жизни – за сельским старостою. Начинается спор в присутствии нескольких крестьян. Староста во время спора ударил возражавшего ему помещика. Тогда помещик (отставной военный) бросился к себе в дом, желая взять пистолет. Толпа крестьян устремляется вслед за ним и подвергает его истязаниям, потом связывает веревками, кладет на телегу и везет в губернский город, отстоящий от деревни на 27 верст. Крестьяне говорили, что они везут помещика к губернатору, – вопрос интересный для судебного следователя. Между тем, кто-то из домашних предупредил об этом возмутительном происшествии живущего вблизи губернского предводителя. Влиянию последнего при содействии других крестьян удалось освободить несчастную жертву из рук бешеной толпы. В настоящее время производится следствие. Говорят, будто бы губернатор устранил от производства следствия троих следователей… Но разве губернатор имеет право устранять по своему усмотрению следственных чиновников, зависящих от министерства юстиции? Из провинции, где это случилось, пишут, что все общество губернского города находится в величайшем волнении. Оно и естественно: когда известие об этом пришло в Петербург, который ничему не удивляется, и разговор о том шел в большом обществе людей с различными убеждениями, то даже и тут были поражены переданным фактом”.

– Что же, масса мстит за свое порабощение, – отозвался Омнепотенский. – Это так быть должно.

– Так вот изволите видеть, с одной стороны – жестокие нравы, с другой – жестокие обычаи, а теперь еще ко всему этому и принципы жестокие, что “это так быть должно”!

– Вы это не революцией ли называете? – заметил язвительно Омнепотенский.

– Не знаю-с, как это называть, но знаю, что дымом пахнет и что все это “дымом пахнет” – это годится только знать вовремя, а то и знатье не поможет. Есть такой анекдот, что какой-то офицер, квартируя в гостинице, приволокнулся за соседкой по номеру, да не знал, как бы к ней проникнуть? По армейской привычке спрашивает он в этом совета у денщика, а тот на эту пору, поводив носом, да слышачи где-то самоварный запах, говорит: “дымом пахнет, ваше благородие”. Барина осенило наитие: побежал спасать соседку, чтобы не сгорела, – и все покончил с нею. А пришлось ему через год другую барыньку увидать, да уж не рядом, не под рукой, а через улицу. Он опять денщика “как бы, говорит, и эту барыньку достать”. – “Дымом пахнет, ваше благородие”, – отвечает некогда хваленый за свою находчивость денщик. – А дым-то выходит, врешь, любезный, тут – дым не помогает. Как бы вот тоже не увидать и нам свою красотку через улицу? А денщики-то наши тоже не смысленнее нас – скажут “дымом пахнет”, да и все тут.

Русь не раз ополчалась и клала живот свой, когда ей говорили: “дымом пахнет”. Писали ей на знамени “за веру, Царя и отечество”, и она шла, а нуте-ка, как вам удастся мало-помалу внушить ей, что ничего не стоит вера, не нужен Царь и – вздор отечество; а к вам придут со всех сторон да станут терзать у вас окраины, потом полезут и в средину. Тогда, позвольте спросить: в чье имя собрать ее? Или вам не жаль ее вовсе?.. А денщиков я отлично знаю: они нынче мирволят вам, а придет шильце к бильцу, они одно и сумеют говорить, что “дымом пахнет”.